с горячей водой, и потрескивающий в камине огонь, так как вечер выдался довольно прохладным. Молчаливый слуга помог пану Богушу раздеться, проверил, держат ли еще грелки тепло, и вышел, предварительно поклонившись в пояс.

Викторин залез в белоснежную постель. Ему было и жарко, и холодно одновременно; вроде бы и хотелось спать, но заснуть не получалось. Казалось, что все вокруг смотрит на него, пялится насмешливо и недружелюбно, прекрасно знает, кто он такой – не истинный пан, хозяин Седлиск и полудюжины окрестных деревень, а обыкновенный хам, волшебством превращенный в пана. И тонущие в сумраке портреты в золоченых рамках, и стоящие на каминной полке статуэтки детей и пастушек, изготовленные из фарфора или фаянса, и осенние цветы в стеклянной вазе на костяном столике, и другие дорогие, красивые и ненужные предметы, – всякая вещь подчеркивала его хамство. Бутылки с горячей водой давили ему в бок, но он не знал, нужно ли их вынуть или, может, так и должно быть. Так он и лежал. Тяжелые шторы то и дело вздымались от порывов ветра, проникающего сквозь неплотно закрытое окно. Создавалось впечатление, будто там за шторой кто-то стоял. Стоял и смотрел.

Пан Богуш еще не спал, когда до комнаты наконец добрался Винярский. Часы медным стуком пробили три четверти первого. Пан Богдан застонал, скинул на пол мундир и повалился на кровать.

– Викто́р? Викто́р, ты спишь?

– Сплю.

– Представляешь, она не захотела мне дать. Она не захотела мне дать! Шлюха!

– Пани Амелия?

– Ну, я же говорю. Шлюха. Я говорю ей: «Я слышал, что вы героев любите». А она в смех – и ничего, только доброй ночи желает, мол, поздно уже. Вот я и думаю: смеется, значит, дразнит, добрая наша. И я топ, топ, топ за ней, в будуар. Отпустите слуг, говорю я ей, ибо я всем, чем пожелаете, услужить могу с радостью. И не думайте, что я совершенно без чести и на неприятности нарываюсь. Ведь все знают, что старик – то есть пан Тадеуш Прек, супруг – привез некогда из Парижа настоящие презервативы из бараньей кишки. Ну а зачем он привозил, если сам старый? Ведь ему уже за пять десятков перевалило, в таком возрасте сам он уже и не хочет, и не справится. Это он для вас привез, я ей говорю. Вы молоды, я молод. Я могу услужить вам даже в презервативе.

Викторину пришлось покопаться в памяти настоящего пана Богуша, чтобы узнать, что это за чудо такое – презерватив. Откопал. И покраснел, как девчонка. Хорошо, что темно было.

– А что на это сказал Прек?

– Францишек Ксаверий? Как это, что сказал? Ничего, он же глухой.

Пан Богдан внезапно замолчал, перевернулся и вынул из-под одеяла нагретую бутылку.

– Что ты, Викто́р? На грелках спишь? Тебе задницу они не намяли? Тебе так холодно?

Викторин что-то грубо буркнул, повернулся спиной к Богдану, делая вид, что спит. Однако следом он выбросил все грелки из своей части кровати. Винярский рядом уже крепко спал.

На следующий день они двинулись в обратный путь рано – сразу после обеда. Викторин беспокойно ерзал, словно на ежах сидел. Как же это так получилось? Францишку Ксаверию следовало бы набить Винярскому морду за неуместное ухаживание за его матерью; ведь хоть он и глухой, он это должен был услышать. Не говоря уже о самой пани Амелии. А тут словно ничего не случилось. Только завтрак, а после завтрака кофе и пирог, а после кофе и пирога второй завтрак, а следом и обед из двух блюд и десерта. В своей прошлой жизни Викторин не предполагал, что в животе может уместиться столько.

Пока они находились в поместье Преков, Винярский смеялся и шутил. Однако назад в Седлиски он возвращался с таким лицом, какое случается у любого мужчины, чьи ухаживания были отвергнуты, не важно, пан ты или хам. Было видно, что в пане Богдане вскипает мужской норов и не находит выхода. Он ехал без хохота, дурачеств и пальбы из ружья во все, что движется.

В деревнях продолжалась уборка картошки. Запах костров витал в вечернем воздухе. До усадьбы оставалось уже недалеко, не более двух верст. Пан Богуш и пан Винярский вместе с челядью решили присоединиться к группе хамов, что пекли на костре картошку. Мужики и бабы, вымазанные в земле и копоти, кинулись отбивать поклоны, приглашать и благодарить.

Викторин взял свежую печеную картошку с черной хрустящей корочкой и горячей мякотью, разрезал ножом вдоль и вдавил внутрь немного соли и масла, которое мгновенно растаяло и растеклось по пальцам. Все изысканные яства со столов Богушей и Преков, вместе взятые, не сравнятся с этим вкусом.

Вскоре рты обоих благородных господ были черны от копоти, а губы блестели от масла. Викторин ощутил блаженство и начал тихонько посмеиваться.

– Чего ты так веселишься? – буркнул Винярский, чье паршивое настроение не исправила даже картошка.

– Оттого, что лицо у тебя кислое, как квашеная капуста. И с этой чумазой мордой и в этом мундире ты на черта похож.

– Тоже мне, ангел, мать твою, выискался.

Викторин на это рассмеялся, и, услышав панский смех, послушно захохотали и хамы. Это было уже слишком для гордости пана Богдана.

– Все! Хватит! Молчать! – заорал он и обвел всех недобрым, похмельным взглядом, задержавшись на мгновение на одной девчушке, хорошенькой, но с излишне пухлой попкой. – Ты. Как тебя зовут?

Девушка опустила глаза, покраснела и что-то пролепетала себе под маленький курносый носик.

– Как? Я не слышу, говори громче!

– Магда она, ясновельможный пан. Дочка моя. – Один из хамов, квадратный и некрасивый, низко поклонился.

– Ты поедешь с нами, Магда. Ночи прохладные, ты мне постель согреешь.

Дворовая челядь принялась ржать; парочка хамов тоже, но большинство все же умолкло. Из толпы вышла женщина, тоже квадратная и тоже некрасивая.

– Добрый пан, она помолвлена, уж сваты с водкой приезжали, свадьба у нее на святого Мартина…

– Успеем до святого Мартина, не бойся, – сказал пан Богдан. – Ну, по коням. Пора. Уже смеркается, становится прохладно.

Кто-то из дворовых схватил Магду и посадил ее перед собой в седло. Девушка хныкала и шмыгала носом, но не слишком сопротивлялась, ибо как же так, сопротивляться вельможному пану. На прощанье пан Богдан еще кинул за спину пригоршню серебряных крейцеров; Хамы набросились на них, как куры на зерно.

Викторин до конца пути не проронил ни слова. Для того он и стал паном, чтобы брать себе девок по своему желанию, потому что девка – панская вещь, а портить ее – панское