Раймунд Антиохийский вновь поднялся со своего места.

— Но, ваше величество, укреплять Иерусалим надобно здесь, в Антиохии, разве это не очевидно? — Он все еще не верил своим ушам. — Падет Антиохия, как четыре года назад пала Эдесса, именно Священный Град окажется под ударом. — Князь растерянно огляделся, ища поддержки. — Военная стратегия состоит в укреплении границ, а не в том, чтобы скучиться в центре и бросить окраины на произвол судьбы…

Истина в словах Раймунда Антиохийского была очевидна, но Людовик только улыбался, слушая его.

Несколько часов назад, путаясь среди лимонных садов и оливковых рощ, он вылетел на миниатюрный дворец из розового мрамора, о котором ему говорила княжна Констанция. Людовик почему-то понял сразу — это именно то, что он искал. Король объехал его, остановился напротив ступеней, ведущих к дверям, и спешился. Держа в левой руке заряженный арбалет, поднимаясь по ступеням, он слышал, как бешено колотится его сердце. Король потянул двери на себя — и они распахнулись. Миниатюрный дворец, встречавший рассвет, был открыт путникам. Оказавшись под высоким куполом, Людовик огляделся. Оторопь брала его, устремлявшего взгляд на мозаику. Тут не существовало ликов святых, только греческие картины — бесстыдные оргии. Фавны на копытах с всклокоченными волосами и устрашающими фаллосами. Полулюди, полубесы, они тянули к вакханкам свои жадные руки, желая только одного — совокупиться с пьяными женщинами: тупо, жарко и страшно, как это делают животные. Перекрестившись, Людовик отступил. Он лихорадочно огляделся и прошел дальше — открыл другие двери и… увидел остывший камин и ложе перед ним. Просто наваленные шкуры, покрывала и подушки. Пиршественный низкий столик рядом — для тех, кто вкушает яства и пьет вино, разделяя трапезу с любовником. Вкушает и пьет, чтобы вновь предаться любви. Извиваться в пламени греховного соития, подражая тем существам, что изображены на стенах… А рядом, в тех же львиных шкурах и покрывалах, он разглядел два инструмента — виолу и тамбурин. Людовик покачнулся: неожиданный жар, огонь прозрения, охватил все его тело, обжег сердце, мозг — и долго не отпускал…

Когда темнота отступила, он, яростно зарычав, вытянул руку с арбалетом вперед — и стрела, пружинисто зазвенев, ударила в виолу и в щепы расколола инструмент.

Вернувшись во дворец, Людовик быстро поднялся по ступеням и, цыкнув на служанок, вошел в покои жены. Все еще было утро — и после ночного пира Алиенора сладко спала. Он остановился у ее кровати. Как видно, на заре она подтянула на себя шелковое покрывало, и теперь оно перепоясывало ее по бедрам. Золотисто-каштановые волосы ее рассыпались по подушкам. Полуоткрытым был рот спавшей женщины, счастливо закрыты глаза. Во рту Людовика пересохло — он с трудом проглотил слюну. О ком она думала? Кто ей грезился в этом сне? Он смотрел и смотрел, не отрываясь. Белые плечи и грудь с темнеющими сосками, живот. Шелк простыни открывал ее ноги. Ступни с розовыми пятками казались такими нежными, как у той девочки, на которую — открытую и прекрасную — он в первый раз глядел утром в бордоском дворце Омбриер и все еще не верил, что это чудо происходит с ним.

Он потянул из ножен меч — и тот вышел с тонким и сухим звуком. Людовик сжимал в руке оружие и не мог оторвать взгляда от лица женщины, которую любил и ненавидел. Любил всем сердцем и ненавидел лютой ненавистью. Если бы он знал наверняка, что его подозрения верны, он бы, не задумываясь, пронзил бы мечом ее тело, и уже через мгновение кровь волнами стала бы наплывать на шелк ее полупрозрачных покрывал, а сама она, в корчах, металась бы на этой постели, пригвожденная к дереву.

Но уверенности не было — страшно было даже признаться себе в ее измене… И он выбрал другой путь — покинуть ставшее ненавистным ему княжество.

— Отвоюем Эдессу и спасем Антиохию — обезопасим на десятилетия Иерусалим, — все еще пораженный изменением планов короля Франции, повторил Раймунд.

Но только части баронов позиция Людовика Седьмого показалась самодурством. Стоя с мечом в руках у постели спящей Алиеноры, он оставил жизнь супруге. Но вынес приговор Антиохии.

Переодевшись после скачки, Людовик призвал к себе первых своих баронов — графов Жоффруа Анжуйского, Тьерри Фландрского, Анри Шампанского, Аршамбо Бурбонского. Был тут и великий сенешаль тамплиеров Эврар де Бар. Забыл он пригласить только аквитанцев — вассалов своей супруги Алиеноры.

— Сеньоры, я хотел до военного совета обсудить с вами изменения в плане военных действий. Наши силы были значительно подточены труднейшим переходом. Половина выживших оставлена в Анталии. Средств у нас тоже поубавилось. Еще в Европе я ополовинил казну, посылая за деньгами к Сугерию. Немало я занял и у наших братьев-тамплиеров, — Король признательно поклонился сенешалю. — Да и вы тоже поиздержались, сеньоры. Битвы с турками на территории Алеппо и осада крепостей Нуреддина сулят еще большие потери — и людские, и денежные. Сдюжим ли мы их?

Бароны внимательно следили за ходом мысли своего государя, пока еще не подозревая, куда он клонит.

— Я предлагаю покинуть Антиохию и идти в Иерусалим. Там мы соединимся с Конрадом Гогенштауфеном, который на пути к Святому граду, и выберем первую цель для нападения. Может быть, это будет египетский Каир? Он и пополнит нашу казну. Есть и другие города сарацинов. А позже мы вернем христианскому миру графство Эдесское.

Людовику пришлось собрать все коварство в своем сердце, чтобы сделать этот шаг. Бароны переглянулись: а их молодой король оказался не промах. В любую минуту Людовик, ревностный христианин и враг магометанства, готов был отказаться от своего вероломного по отношению ко всему крестовому походу плана, но картина, представшая в загородном дворце, укрепляла его в решении бросить Антиохию — и бросить как можно скорее. Как наваждение, как проклятие.

С одобрением встретили бароны новый план своего короля. Жоффруа Анжуйский, прозванный Красивым, мрачно усмехнулся:

— Не устану повторять: я давно горю желанием как можно скорее преклонить колени у Гроба Господа нашего и помолиться на могиле моего благородного отца Фулька. А заодно познакомиться со сводным братом — юным Балдуином. Что за птица?

Кажется, Людовик выразил общую мысль. Никому не хотелось лезть из огня да в полымя.

И теперь, перед франками, на военном совете, Раймунд Антиохийский чувствовал себя преданным, как и предано было дело всего христианского мира на Востоке.

— Что вы говорите, ваше величество? — вставая со своего кресла, грозно спросила Алиенора. — Мой благородный Людовик?

Все взгляды были прикованы к королеве. Каждый знал, что ее роль в королевстве велика, но сейчас она намеревалась заслонить своего короля. Поставить его на место. Воззвать к его разуму, а если не получится, то унизить.

— Все уже решено, ваше величество, — ответил Людовик.

— Что значит, решено? — она метнула на мужа гневный взгляд. — Решено было отнять у Нуреддина Эдессу! Решено было оградить Антиохию от нового удара! Вот что было решено еще в Европе! Во Франции! И к этому призывали нас папа римский и Бернар Клервосский!