— Что хотите, на выбор? — Смотрел весело и добродушно.

— А с чего бы ради? В аэропорт хочу.

— Тогда выпьем коньяка. И не опьянеешь, и для куража хорошо.

— Живут же люди, — будто бы позавидовал Космач.

— Да, хорошая дачка, пять километров от МКАД, можно ездить на работу. — Счастливый толстяк развалился на диване. — И досталась за копейки. В этом поселке больше половины таких. Есть до сих пор пустые, все на балансе нашего управления, жилой резерв. Бывшие хозяева кто где. Одни в тюрьме, по статьям с конфискацией, других… расстреляли у подъездов, третьи скрылись от возмездия.

Водитель принес кофе и две чашки.

— Я вздремну. Сутки на ногах…

— Иди наверх, там теплее.

— В девять разбуди.

— Пожалуй, я тоже прилягу. — Толстяк потер глаза. — Что-то сморило… А вы располагайтесь здесь. У вас шуба! Советую поспать. Ночь была не из легких…

— Нет, я спать не буду.

— В таком случае пейте кофе, коньяк. Отдыхайте. Такого поворота Космач не ожидал.

— Спасибо. Только не пойму, чем обязан? Толстяк допил коньяк и грустно улыбнулся.

— Лично мне — ничем, дорогой Юрий Николаевич. Разве что академику…

И тотчас же ушел, будто слезы спрятал, чем сильно обескуражил и даже поверг в замешательство.

Оставшись в одиночестве, Космач выпил кофе, постоял у окна; на улице по-прежнему свистело, но уже начало светать: по крайней мере, сквозь метель просматривалось несуразно плотное нагромождение черно-кирпичных вычурных построек и клочковатое небо над ними. Однако впереди еще было четыре долгих часа — если в десять еще откроют аэропорт: судя по всему, сильно потеплело, и снег уже липнет к стенам и заборам, оставляя мокрые пятна, — чего доброго, обледенеет взлетная полоса…

А Вавила там тоже сейчас мечется от окна к окну…

Он вернулся на диван, подложил в угол подушки, устроился полулежа и взял пульт телевизора. Интересно, когда покажут последнюю волю Цидика? При жизни еще или потом, в какой-нибудь передаче, посвященной его памяти?

И вообще, покажут ли?

На двух каналах были шоу-программы, на третьем мультфильм, остальные не работали. Значит, академик был еще жив, иначе бы с экранов сняли развлекаловку. Космач убавил звук и оставил музыку в надежде, что новости повторяют каждые тридцать минут. И верно, в половине седьмого пошел укороченный блок, однако ни о состоянии академика, ни о погоде не сказали ни слова. А ведь умирает совесть нации, сам президент, хоть и своеобразно, и то скорбит…

Он не хотел спать, просто откинул голову и прикрыл глаза: так лучше работало воображение. Почему-то Вавила вспоминалась ему всегда в одном и том же образе — когда он после неудачной попытки учебы провожал ее назад в Полурады. Не думал, что так привязался к ней, не ожидал от себя такого пронзительного чувства. Но переубедить строптивую боярышню было уже невозможно, ибо она для себя определила, что, несмотря на свои таланты и возможности, никогда не сумеет прирасти к мирской жизни, что жизнь эта будет постоянно отторгать ее как чужеродный организм. И что в конце концов, вольно или невольно произойдет разлом и в отношениях с Космачом, поскольку он слишком мирской, а она — слишком лесная и дикая.

Тогда она вроде бы веселилась, радовалась, что скоро встретится с матушкой, батюшкой и братьями, мол-де, соскучилась, а он говорил, что к началу успенского поста обязательно придет в Полурады, так что расстаются ненадолго…

Но в глазах Вавилы стояла тоска смертная.

Да какая выдержка была — истинно боярская! Ночевали они у костра, и с вечера, укладываясь под брезент, словом не обмолвилась, что уйдет дальше одна. И Космач ничего не почувствовал, до полуночи покочегарил толстые березовые чурки в огне, чтоб обуглились со всех сторон и не гасли всю ночь, а потом внезапно уснул сидя, опустив голову на грудь, и так крепко, что не слышал, как дым выел глаза.

Проснулся заплаканным и думал, что все это от дыма, но протер глаза — рядом пусто!

Побегал вокруг по утреннему весеннему лесу, покричал, затем кинулся к реке и нашел место, где она накачивала и спускала на воду резиновую лодку. На той стороне был подтопленный березовый лес, в котором наперебой куковали кукушки. Он закричал во всю мощь глотки, напугав птиц, и потом долго слушал тишину — не откликнулась. Может быть, ушла рано и теперь была далеко…

Целые сутки он просидел на берегу, кричал, звал, пока не сорвал голос. И потом, осипший, оглохший от нескончаемого пения птиц, лежал у самой воды, пока в предрассветных сумерках не увидел Вавилу, идущую по стремительному весеннему потоку, аки посуху.

Шла и манила к себе руками.

Он вскочил, не раздумывая бросился в воду и протрезвел, когда забрел по грудь. Она же все летела по багровеющей речной ряби и звала…

За прошедшие с тех пор семь лет образ этот стал навязчивым, старухи в подобных случаях говорили — присушила, приворожила. А он не хотел избавляться от зовущего, мучающего душу призрака, хотя понимал, что от воспоминаний сильно шибает мазохизмом закоренелого холостяка.

* * *

А тогда, в начале июня, он впервые отправился в экспедицию работать на себя, да еще не самолетом, а как вольная птица, полетел как хотел — за поселком Северное встал на Соляную Тропу и побежал на восток, уподобившись настоящему страннику, рассчитав, что к четырнадцатому августа будет в Полурадах.

После двух хождений к оседлым неписахам его уже знали в самых глухих скитах, встречали и провожали как своего, даже святыни — намеленные камни показывали. И вот это безграничное, когда-то желанное доверие сейчас все сильнее заставляло сдерживать свой страннический пыл. Он начинал осознавать, что если сейчас пройдет этот путь до конца, до заветного скита, где его ждет боярышня, то назад не вернется. Чувства были смутными, шел он с физическим ощущением, что растягивается, как резина, потому что мир его держал своими иллюзиями еще очень крепко, но с не меньшей силой уже манила скитническая, потаенная жизнь.

На счастье или горе, ему тут и встретился Клавдий Сорока. Бог или черт дернул за язык спросить его о Сон-реке и самих сонорецких старцах.

Этот плутоватый неписаха, будто змей-искуситель, зашептал в ухо, доставая до сердца:

— Они царские книги держат. Либерея называется. Ты как ученый муж должен знать. Да если охота есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю токмо на Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди…

Тогда он не имел представления, где Сон-река, и почему-то казалось: недалеко она от Аргабача, если Клавдий велел ждать там. Тихим ходом, с дневными отдыхами Космач пришел в назначенное место, душевно и неторопко провел в беседах с мудрецом Овидием Стрешневым целую неделю и дождался Сороку. Он уже знал, что опаздывает в Полурады и к началу успенского поста не придет, однако в тот момент, увлеченный либереей, не осознавал до конца, что Вавила будет его ждать. Тогда он еще близко не сталкивался с таким явлением, как ожидание странника, и не понимал, что это значит для боярышни. Перед собой он находил оправдание — по пути случилось неожиданное, появилась уникальная возможность попасть к сонорецким старцам и, самое невероятное, увидеть либерею!