Тем не менее я искал следы вкуса и благопристойности, которые еще остались, и выяснилось, что их немало. Я увидел собор Марторана, старонорманнский храм Сан-Катальдо и собор в каталонском готическом стиле. Я восхищался палаццо деи Норманни и палаццо Вальгуарнера-Ганчи, где Висконти снимал сцену бала для фильма «Леопард». Я влюбился в лишенные крыши развалины церкви Санта-Мария-делло-Спазимо и в очаровательную норманнскую апсиду храма Маджионе. Я наслаждался роскошными садами виллы Джулия, пока меня не выгнала оттуда громкая музыка, созывавшая детей на какой-то праздник. Дворцы и храмы, храмы и дворцы, религия и деньги, деньги и религия — влияние и того, и другого ощущалось в городе на каждом шагу.

По правде говоря, я гораздо меньше интересовался дворцами, а заодно театрами и храмами, чем, наверное, следовало бы. Всего этого было слишком много. И я ощущал некоторую пресыщенность историей и визуальной культурой, особенно религиозной. Разумеется, это говорит об узости моего кругозора, но я упорно стаптывал туфли, пытаясь разобраться в многослойности того, что узнавал, в значении каждого из этих слоев и стремясь связать их с кулинарной культурой Сицилии. Вот почему у меня голова шла кругом.

Я посетил рынки, начав с Вуччирии, в прошлом самого знаменитого в Палермо, но сейчас явно утратившего свое былое значение. Скелеты прилавков, похожие на развалины, пригодные только для фотографирования теми туристами, которые не могут попасть на базар в Порто-Карини и увидеть то, что мы едим, в первозданном, неприукрашенном виде: окровавленных овец с печальными пазами, туши баранов, которым еще не успели отрезать яйца, цыплят с головами и лапами, сложенные кольцами блестящие пурпурные кишки, работающие без устали ножи, горы окровавленного тунца, цуккини, похожие на змей; вдохнуть смесь острых ароматов фруктов, специй, рыбы, сладостей И отвратительного запаха тины и услышать тяжелый кашель мужчины, торгующего требухой. Картина «дикого места, находящегося в состоянии крайнего возбуждения, в котором было нечто театральное» — так когда-то Карло Леви описал Вуччирию. По контрасту с оживленным Порто-Карини торговцы здесь производили впечатление людей, переживающих не лучшие времена.

* * *

Следующий день принес новый яркий и чистый рассвет, новые цели, а с ними и проблемы с передвижением по главным улицам города, как и новые восторги по поводу «Антика Фокаччериа» в тени храма Святого Франциска Ассизского. Было очевидно, что «Антика Фокаччериа» занимает почетное место во всех путеводителях в качестве одной из главных достопримечательностей Палермо, но она была не менее популярна у жителей города, чем у туристов, и тому были веские причины.

Еда здесь высочайшего качества, а порции достаточно большие, обслуживают с таким серьезным профессионализмом, который можно встретить только в лучших парижских ресторанчиках или барах: официанты и официантки быстро и бесшумно двигаются между столиками и действуют с одинаковым мастеровом, независимо от того, кто их клиент.

Я начал с трех очень хорошо поджаренных колобков — тонкое тесто, начинка из турецкого гороха, — с леткой и изысканной капонаты, с местной пиццы, по поводу которой жители Палермо спорят со свирепостью фундаменталистов, представляющих разные секты, и с глубинной гастрономической бомбы — аранчини.

Напротив меня за столиком сидела пара. У дамы было моложавое лицо, стройная фигура и стрижка «под лажа». Мужчине около пятидесяти, но он выглядел моложе своих лет. Его лицо несло на себе печать пуританской чувственности. Оба надели практичные рубашки, столь же практичные брюки и сандалии. Почти не глядя в глаза друг другу, они обменивались редкими, короткими фразами, в промежутке между которыми хранили молчание. Истинные британцы.

Рядом с ними расположилась семья из шести человек, представлявших три поколения. Они не умолкали ни на секунду. В их речи не отмечалось акробатических пируэтов, свойственных неаполитанцам, но присутствовала неотразимая плавность. Ничего драматического или показного, это был привычный дружелюбный разговор близких людей. «Палермитанцы». (Истинные жители Палермо.)

Едва я расправился с закусками, как Сильвия, моя очаровательная, знающая официантка со жвачкой во рту, поставила передо мной первое блюдо — паппарделле с томатами и барабулькой, — по богатству фактуры сравнимое с ризой архиепископа. Паста была легкой и скользкой, маленькие томаты из Пачино — целыми и размякшими в тепле, которое исходило от пасты, филе барабульки — слоистым и ароматным. Помидоры отдали достаточно кислоты, чтобы все блюдо приобрело богатый вкус. Податливость мягкой пасты контрастировала с упругостью рыбы.

В дальнем конце маленькой площади, рядом со стеной храма Святого Франциска, которая с одной стороны ограничивала площадь и ведущие к ней элегантные норманнские ворота с тонкими колоннами по обеим сторонам и поперечным нефом над ними, увенчанным круглым окном-розеткой, сидели две жизнерадостные пары, которые ели с большой осторожностью. Казалось, они придерживаются какой-то специальной диеты: никакого мяса, никакой рыбы, никаких томатов. И никто из них не пил вина. Только кока-колу. Истинные американцы.

Моя официантка принесла мне тарелку рагу из тунца. Это было что-то! Великолепные куски рыбы, плотные и компактные, украшенные горохом и листьями мяты. Благодаря соусу тунец было легче глотать. Горох, возможно, был заморожен. А мята… Что это? Еще одно эхо пребывания на острове арабов или напоминание о куда более глубокой древности? Наверное, второе, подумал я, потому что название этой травы происходит от имени нимфы, возлюбленной бога Аида, которую Персефона превратила в растение — в душистую мяту, после того как застала в объятиях супруга. Бросив Минфу на землю, Персефона наступила на нее. Разумеется, в наше время Персефона обратилась бы к адвокату.

Римляне обожали травы и любили их собирать. Я даже вспомнил, что читал когда-то у Архистрата из Гелы про мяту. Такова особенность сицилийской кухни: что бы я ни ел, в любом блюде чувствуется влияние античности.

К этому времени и британцы, и американцы уже ушли, как и большинство других туристов. Остались палермцы, которые поедали сладкое, продолжая беседовать, и я, который просто ел десерт: подслащенный рикоттой, у которой был вкус сгущенного молока, с шоколадной крошкой и с невероятно сладким бисквитом, который я тем не менее доел до крошки.

Встав из-за стола после такого удовольствия, я побрел прочь, наслаждаясь нежарким, золотым вечером.

* * *

Было пять тридцать или около того, и жара уже спала, когда я оказался на безымянной площади, в том месте, где улица Этторе Хименеса пересекает улицу Архимеда, в районе, известном местным жителям под названием Порто-Веккио. Его нельзя было назвать ни красивым, ни располагающим к жизни. Границы обозначались массивными жилыми домами, построенными на скорую руку, и маленькими зданиями, нуждающимися в серьезном ремонте. Машины шли сплошным потоком, в грохоте автомобилей улавливался комариный писк скутеров, слышны были гудки всех регистров; стоявшие вокруг люди болтали, делали покупки, ели.

Вокруг площади и вдоль прилегающих к ней улиц я увидел четыре больших рыбных магазина и пару местных рыбаков с импровизированными прилавками; пятерых торговцев фруктами и овощами; мужчину, продающего осьминогов, сваренных на заказ в большой кастрюле; торговца каштанами, которые жарились в соли в печи, похожей на высокую шляпу-цилиндр; таверну, продуктовые лавки; два колбасных магазина, две пекарни, две салумерии, магазин вин; мужчину, продающего пиццу прямо из своего фургона, торговца вареными говяжьими ножками и языками и еще массу разных лавок и магазинов, торгующих всевозможной снедью. Это был не столько рынок, сколько кипящий бульон возможностей что-то съесть.