Шукшин не был готов идти под крыло сановного тестя, на крупное начальство у него была аллергия, и чем выше начальник, тем аллергия сильнее. «В дурачке, который ходит у нас по улице, больше времени — эпохи, чем в каком-нибудь министре», — записал он еще в начале 1960-х. Но значит ли это, что Василий Шукшин и Виктория Софронова не поженились лишь по той причине, что ее папа был литературным боссом, идейным коммунистом, олицетворявшим в глазах Шукшина действующую власть, да к тому же связанным с определенными кругами, с которыми Шукшин не желал либо опасался сближаться?

Подобную точку зрения высказала подруга Виктории Анатольевны Валентина Левочко в книге «Новеллы из моей жизни»: «Почему не сложилось у Виктории с Василием Макаровичем, мне трудно сказать при всей Викиной откровенности. Одной из причин их расставания Виктория Анатольевна называет отца Анатолия Владимировича Софронова. Многолетний редактор “Огонька”, вхожий в самые высокие кремлевские кабинеты, автор, чьи пьесы шли по всем театрам Советского Союза, и чье слово очень много весило для состоявшейся литературной карьеры любого писателя, он действовал на независимого, мятущегося Шукшина, как весьма раздражающий фактор».

Да и сама Виктория Анатольевна с горечью признавала: «О взаимоотношениях Софронова и Шукшина уже писали, и в этих писаниях много нелепого, вплоть до того, что Софронов-де женил перспективного Шукшина на своей дочери и вцепился в него своей железной хваткой. И каково же, мол, было несчастному Василию Макаровичу брести, понурив голову, из вольнолюбивого “Нового мира” в дом Софронова, погрязший в косности. Что-то в этом роде. И смешно, и руки в бессилии опускаются от этой подлой лжи[29]. Анатолий Владимирович сохранил достаточно сдержанное отношение и к самому Василию Макаровичу, и к его творчеству, хотя никогда ему и не мешал. Зная отца, могу сказать, что в основе этого отношения лежали меньше всего личные перипетии. “Государственник” Софронов не мог с открытым сердцем заключить в объятия “деревенщика” Шукшина. Василий Макарович никогда не просил меня познакомить его с отцом, но вместе с тем я не чувствовала в нем какого-то внутреннего сопротивления этому. Скорее даже наоборот. При этом не мог не задумываться он и над тем, что зятю Софронова вход и в “Новый мир”, и во многие издательства, и в кино был бы заказан. Так что разговоры об отвращении Шукшина к “косности” софроновского дома в противовес “вольнолюбивому” “Новому миру” можно оставить для тех “мечтателей”, кто привык укладывать жизнь в прокрустово ложе своих представлений о ней».

В этом горьком свидетельстве можно при желании углядеть нестрогий, но все же упрек в адрес Шукшина: не женился, потому что боялся, что станет говорить княгиня Марья Алексевна, опасался, что ему навсегда откажут в «Новом мире», испугался гнева со стороны всемогущественного Ромма (как мы помним, изничтожившего Софронова в 1962 году). Конечно, могли бы и отказать — с них станется. Только умозрительная версия о шукшинской осторожности, робости, нерешительности абсолютно не вяжется с безоглядным характером нашего героя. В конце концов, если бы он был так уж расчетлив и боязлив, если бы так пекся о собственной репутации в глазах либеральной интеллигенции, то не стал бы с Софроновой изначально никаких дел иметь, не стал бы умолять ее оставить ребенка, не возил бы в Сростки, не печатался бы в журнале «Москва», не писал бы ей искренних писем и не показывал письмо Виктора Некрасова и пр., и пр. Скорее уж этот несостоявшийся брак доказывает обратное, что Василий Макарович не пытался через Софронова и его семью устраивать свои дела и строить карьеру, в чем его иногда обвиняли люди недоброжелательные и недалекие либо обиженные на него женщины, но и не боялся мести со стороны ее очень влиятельного отца. Вообще ничего не боялся.

Другое дело, что для Шукшина вся эта история, знакомство с советской партийной средой, разговоры в доме Виктории Анатольевны, споры с ее матерью в дыму «Беломорканала» («Они спорили. Спорили яростно, как говорится, от души. Спорили так, что перья летели. Она до последнего вздоха осталась верна убеждениям своей комсомольской юности», — вспоминала дочь) были мощным творческим стимулом. В связи с воспоминаниями Виктории Софроновой стоило бы попытаться еще раз сформулировать одну вещь, а именно — как все-таки относился Василий Шукшин к той власти, при которой ему выпало жить, тем более что именно этим вопросом задавалась и сама Виктория Анатольевна.

«Отношение Шукшина к советскому социализму — большая тема, еще не вспаханное поле, — писала она. — Естественно, раньше о подобном публичном прочтении Шукшина нельзя было и помыслить. Хотя, скажем, начальную сцену “Калины красной” — помните хор рецидивистов? — люди смотрели, видели, понимали так же, как и сам автор. Загнали народ за решетку, одели в арестантские робы и дали попеть».

И дальше: «Он люто, до скрежета зубовного ненавидел советский строй, полагая — и как мы сегодня понимаем, имея на то более чем достаточные основания, — что большевики уничтожили русскую деревню, основу российской государственности».

Виктория Софронова писала воспоминания в конце 1980-х — начале 1990-х годов, удивляясь тому, что «сегодня, когда “все можно”, так и не появилось работ, посвященных этой важной теме». Работы такого рода известны, в том числе и написанные западными исследователями, где Шукшина среди прочего покровительственно нарекли «благонамеренным оппортунистом», но эта действительно важная тема по-прежнему с трудом поддается расшифровке. Можно только высказывать свои суждения и предположения, не претендующие на исчерпывающий ответ. Если Василий Макарович в самом деле последними словами в азарте спора с несостоявшейся тещей поносил коммунистов, не боясь, что теща на него «стукнет», — Шукшин-спорщик все равно расходился с Шукшиным-художником и мыслителем в оценке существующего строя. Одной только ненавистью и зубовным скрежетом его чувства к советской власти не объяснишь, не исчерпаешь, не определишь, и лепить из Шукшина антисоветчика так же глупо и плоско, как представлять его убежденным сторонником политики КПСС. Все было много сложнее, что, к слову сказать, отразилось и в его прозе, герои которой принимают советскую власть как свою («Лучше всего иметь дело с родной советской властью», — совершенно искренне рассуждает герой рассказа «Мастер» Семка Рысь), другой не желают и уж точно совсем не жалеют о власти прежней, дореволюционной, как не жалел о ней и сам Василий Шукшин. Не стремился он и к западному миропорядку даже после того, как не раз в Европе побывал.