Глядя на карту, Рене совершенно ясно видел достоинства и недостатки обоих вариантов. Удар через Фронтеру имел смысл сейчас, в начале месяца Иноходца, когда Эланд и север Таяны еще лежат под снегом, а Гремихинский перевал уже проходим. Если бы Михай был вовремя втянут в войну на юге, а Рене получал возможность ударить через Внутренний Эланд сразу же, как только подсохнут дороги, они бы могли победить. Разумеется, если бы таянцы, воспользовавшись случаем, подняли восстание. Увы! Их опередили! Время было безнадежно упущено, да и войско, состоящее из отборного ядра Церковной Стражи и оравы добровольцев, среди которых попадались как прекрасно владеющие оружием нобили, так и крестьяне с дубинами, вряд ли выстоит против объединенных сил Тарски, Таяны и гоблинов. Вполне может случиться, что Годой разобьет сначала Феликса, а затем Рене, и это при том, что поражение Архипастыря подорвет боевой дух защитников Эланда.

— Конечно, подорвет, — встрял Жан-Флорентин, — ты не подумай ничего такого. Мысли я читать не умею и вообще полагаю так называемую телепатию выдумками невежд. Зато я умею читать карту и знаком с твоим образом мышления. К тому же ты кое-что произносишь вслух. Очень мало, но достаточно, чтобы понять, если знать, над чем ты думаешь…

— Да я ничего не думал. По крайней мере о тебе, — огрызнулся Аррой.

— И совершенно зря, — менторским тоном ответствовал жаб, — ибо существует только тот, кто мыслит. Ты же для человека рассуждаешь достаточно здраво, по крайней мере ты в состоянии понять одну притчу, которую я считаю своим долгом тебе изложить.

Рене Аррой промолчал, так как давно смирился с мыслью, что остановить Жана-Флорентина, рассказывающего одну из бесчисленного количества ведомых ему поучительных историй, нельзя. Жаб же, сочтя молчание знаком согласия, торжественно начал:

— Сразу же после Исхода никто не верил, что Светозарные, как они себя сами называли, или Чужаки, как их называла Матушка, ушли навсегда. Люди им верили, и они, в общем-то, неплохо с вами обращались. Впрочем, тебе бы подобное не понравилось, так как ты убежденный сторонник свободы воли и свободы выбора, а Светозарные были уверены, что они лучше других знают, что человеку делать можно и чего нельзя. Но тогда очень просто было жить тем, кто боится выбора, а выбор — это самое трудное, что только может встретиться мыслящему существу. Считалось, что право выбора, право принимать решение есть у Богов, а прочим оно вроде и ни к чему, потому что…

— Ты, милый друг, по-моему, отвлекся, — вмешался Рене, — а скоро сюда пожалуют Максимилиан с Эриком и Диманом, так что заканчивай свою притчу.

— О, сколь суетливы люди и как далеки они от высокого, — вздохнул всем телом Жан-Флорентин, но тем не менее вернулся к предмету беседы. — Так вот, сразу же после Исхода никто в него не верил. Тогда уже стали появляться всякие проповедники, которые потом образовали эту вашу Церковь. Они ходили и говорили, что никаких Светозарных нет, а есть Творец, единый в трех лицах Создателя, Карателя и Спасителя. Ну, ты же знаешь ненаучную и по сути ничего не объясняющую теорию, которая опять-таки подменяет собой право выбора…

— Жан-Флорентин! — не выдержал Рене. — Если ты не прекратишь, я расскажу про тебя Максимилиану, и веди с ним богословские споры, сколько хочешь, а меня уволь. Мне россказни про Творца неинтересны. Раз он не может или не хочет нам помогать, не о чем и говорить.

— У тебя исключительно утилитарный подход к одному из самых сложных вопросов, — возмутился жаб, — но признаю, что в данной обстановке подобная точка зрения вполне обоснованна. Итак, знаешь ли ты, как первый Архипастырь святой Амброзий обратил в свою веру жителей Кантиски? Я говорю не о приукрашенном и позолоченном варианте, описанном в этом недобросовестном труде, который называется Книга Книг, а истинную историю. Ты меня слышишь?

— Слышу, — подтвердил Рене, — но Максимилиан уже должен прибыть.

— Ну, хорошо, — зачастил Жан-Флорентин. — В Кантиске, а это был большой по тем временам торговый город, было самое известное капище Светозарных. Это вполне объяснимо, так как каждый купец старался задобрить если не богов, то хотя бы их жрецов, которые, не чета нынешним клирикам, вовсю баловались магией. Так вот этот самый Амброзий взял да и сжег один из храмов. Самый красивый, кстати. И ничего ему за это не было, так как вместе со Светозарными исчезла и их магия. Ну, люди не то чтобы уверовали в Творца, но увидели, что старые Боги сами себя защитить не могут, а этот Амброзий с его приспешниками творят, что хотят. Народ и не стал спорить, когда те на месте разрушенного храма свой иглеций соорудили. Как говорит Диман: «Нахальство — второе счастье».

— Друг мой, ты что-то стал выражаться неподобающим философу образом, — усмехнулся Рене.

— Отнюдь нет, — ответствовал философский жаб, — я, кажется, упоминал, что бытие определяет сознание. А я вынужден находиться среди военных людей, не очень образованных, но обладающих живым, образным мышлением, что накладывает определенный отпечаток и на мою манеру поведения.

— Короче, с кем поведешься, от того и наберешься, — подытожил Рене, поднимаясь, чтобы приветствовать вошедших советников.

2229 год от В.И.

Утро 3-го дня месяца Иноходца.

Запретные земли

Рамиэрль стоял на краю, но чего? Даже курильщики атэвской конопли в самых бредовых своих видениях вряд ли могли вообразить нечто подобное. Дороги не было. Собственно говоря, не было не только дороги, а вообще ничего. Эльф уперся в странный, раздвоившийся, но не у основания, а по вертикальной оси, горб, казалось, отражающий сам себя. Более всего это походило на гигантское веретено, на которое сумасшедшая великанша намотала слишком много пряжи. Нет, не пряжи, а смятого, словно бы изжеванного холста. Самым же диким было то, что холст этот возникал со всех сторон одновременно и в нем еще можно было угадать чудовищно искаженные изображения деревьев, земли, неба.

Умники из Академии, упорно называющие все сущее материей, были бы потрясены, увидев, как это выглядит в буквальном смысле этого слова. Неизвестная, но чудовищная в своей мощи магия что-то сотворила с пространством, смяв его и намотав на незримую ось. Когда-то эти листья шелестели, ручьи звенели, а облака бежали, теперь же все они замерли, искаженные, нелепые, как на рисунке безумца.

Рамиэрль сразу же понял, что Эрасти Церна непостижимым образом оказался упрятан внутри этого нелепого кокона. Эльф ошалело смотрел на конечную точку своего похода. Огонь внутри кольца Эрасти отчаянно бился, указывая, что они у цели. Роман в сердцах наподдал ни в чем не повинный подвернувшийся валун и произнес некую подходящую к данному случаю фразу, которую почерпнул из арсенала Рене, выражавшегося иногда весьма образно. Итак, на протяжении полугода он гнался за химерой, в то время как его друзья наверняка уже сражаются и его магия, равно как и шпага, для них даже не на вес золота, а на вес жизни.

Однако ярость и разочарование не сделали эльфа ни слепым, ни рассеянным. Он заметил, что отброшенный им камень не свалился неподалеку на песок, как это должно было произойти, а завис в воздухе, медленно-медленно продвигаясь в направлении «веретена» и оставляя за собой широкую сероватую полосу, напоминающую хвост кометы. Роман с ужасом наблюдал, как камень словно бы размазывался, превращаясь в размытую черту, более плотную спереди. Наконец головка «кометы» достигла первых складок чудовищной дерюги и исчезла, слившись с измятой тканью.