вагон. И вдруг Трубников видит среди ворвавшихся Клягина. Он встает ему навстречу.

– Куда это вы все? – спрашивает он Клягина.

– В Москву, конечно.

– А почему?

– Ты что, с неба свалился? – И напором толпы Клягина уволокло дальше. – Сталин умер…

Трубников стоит, будто окаменев, и очень сложная смена чувств отражается на его лице.

Эпилог

…Из-под крыльца дома Надежды Петровны вылезает пес, некогда проводивший Трубникова к этому двору. Он постарел, облез, мутные глаза его почти слепы, и все же он по привычке радостно колотит хвостом по ступенькам крыльца, приветствуя хозяина.

Из дома выходит Трубников, почти седой, морщинистый и непривычно нарядный: на нем черный, хорошо сшитый костюм, белая рубашка, галстук. Посверкивает Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. Он наклонился и ласково потрепал пса.

– Егор, опять ты очки забыл? – На крыльцо выбежала Надежда Петровна. Истекшие годы вместе с душевным покоем дали ей будто вторую молодость. Она еще хороша, и движения ее легки.

– Тьфу ты, никак не привыкну, – говорит Трубников, беря очки.

Он выходит на улицу и идет к правлению. Навстречу ему попадается чета Валежиных с пяти-шестилетним сынишкой. Они здороваются с Трубниковым.

Трубников входит в правление, открывает дверь, на которой прибита новенькая дощечка «Секретарь партийной организации колхоза „Труд“.

Стоя на стуле, какой-то человек в военной форме без погон приколачивает к стене лозунг.

„Мы должны заниматься делом, а не резолюциями“ В. ЛЕНИН.

– В самую точку! – говорит Трубников, проходя в кабинет. Человек оборачивается. Это Кочетков. Он мало изменился, если не считать золотых зубов, ярко сверкающих в улыбке. На груди – орденская колодка.

– Ну, Егор, можешь песни играть! – говорит Кочетков. – Звонил Патрушев и сказал „по секрету“, что вопрос о новых закупочных ценах практически решен.

– А ты думал, меня зачем в Центральный Комитет вызывали? – хитро прищурился Трубников.

– Чего же ты молчал?

– А зачем раньше времени в колокола звонить?

– Ох и скрытен же ты стал! – смеется Кочетков. – Прямо дипломат!

– Ну, я знаю кое-кого поскрытнее…

– Что ты имеешь в виду? – отвел глаза Кочетков.

– У тебя не было еще одного телефонного разговора?

– Ах да!.. Конечно, был. Лучшего агронома, чем Кудряшов, нечего искать. Как только он защитит кандидатскую, так сразу…

– Ладно с агрономом-то! – прервал Трубников. – От кого хоронишься? Думаешь, не знаю, кому ты звонил?

Кочетков смутился:

– Тоже мне Шерлок Холмс!..

– Вот и нечего тень наводить! Как она?

– Плакала… Оказывается, она до моего письма знала, что я жив. Мой одноделец отыскал ее в Москве. Она преподает французский, вышла замуж, и, самое удивительное, – я дедушка!

– Поздравляю!

– Одним словом, договорился о свидании с собственной дочерью… Аню мы решили не тревожить, – медленно продолжает Кочетков. – Потом Лена скажет ей, что мы виделись».

В окне появляется белокурая девичья голова.

– Василий Дмитриевич, чего же вы!..

– Иду-иду!..

– Ты куда? – спрашивает Трубников.

– Да ребята выставку соорудили: «Уходящее прошлое». Хочешь взглянуть?

Они направляются в клуб.

…Клуб колхоза «Труд». Трубников, Кочетков и несколько молодых людей, среди них Валежина, осматривают выставку. Здесь находится дежа, в которой месят тесто для хлебов, деревянный подойник, коромысло с ведрами, самогонный аппарат, набор ржавых сторожевых ружей и сделанная в рост человека фигура сторожа в дремучем тулупе, валенках, треухе, за плечом берданка, похожая на пищаль. Лицо сторожа, вылепленное из пластилина, с маленькими глазками, мочальными усами, затаенное и недоброе, приковывает внимание Трубникова Скулы его слегка розовеют.

– Ах, хулиганы! – говорит он ребятам. – Вы его нарочно под Семена изобразили?

– Нет, Егор Иваныч! – улыбается Нюра Валежина – урожденная Озеркова. – Честное комсомольское, случайно так вышло. Потом мы, правда, заметили, но переделывать не стали.

И хоть Трубников хмурится, похоже, ему доставила удовольствие эта небольшая месть Семену.

– Василий Дмитриевич, – обращается он к Кочеткову, – надо бы сторожей по бригадам распределить – мужики все трудоспособные, нечего им без дела мотаться…

– Нюра… Валежина… – слышится старушечий голос, и в «музей», запыхавшись, входит Прасковья.

Она сильно сдала за эти годы, усохла, сгорбилась, орехово потемнела маленьким лицом, только в глазах – прежний неукротимый блеск.

– Нюра, позвони-ка на молокозавод, чего они нашу цистерну задерживают, – говорит она Валежиной.

– И не совестно тебе? – любовно-насмешливо говорит Трубников старой своей сподвижнице. – В большое начальство вышла, а по телефону говорить не умеешь.

– Будто не умею!.. У нас телефоны очень тихие – Прасковья двинулась было прочь, но ее остановил Трубников.

– Постой, старая, что-то ты мне сегодня не нравишься. Не захворала ли часом или просто утомилась? Пошла бы отдохнуть.

– Я в твоей санатории отдохну! – язвительно отвечает Прасковья. – Понятно?

– Что поделать! – вздохнул Трубников. – Давно бы открыли, да совнархоз труб не дает, хоть тресни!

– Ослаб ты духом, раньше всего добивался!

– Ладно, ладно, старая!..

– А ты мне рот не зажимай! Сам-то небось на Кавказ закатишься, а нам дулю под нос! – И, пустив эту стрелу, Прасковья метнулась прочь.

– Вредная старуха, – проворчал Трубников.

Прасковья вышла из дверей клуба. За колонну испуганно схоронился Семен.

Выходит Трубников.

– Егор! – слышится тихий голос.

Семен появляется из укрытия, лысый, постаревший, угасший.

– Чего тебе?

Семен мотнул головой, словно приглашая Трубникова последовать за ним Несколько удивленный, председатель сошел с крыльца.

Они выходят на зады клуба. Семен молча протягивает Трубникову какую-то бумагу. Трубников пробегает глазами заявление Семена: «Прошу отпустить меня из колхоза со всем семейством…»

– Ты что, сдурел?

Семен не отвечает, только вздымается и опадает его грудь под ситцевой рубашкой.

– Может, ты на чучело обиделся? – мягко говорит Трубников. – Я велю убрать.

– Да что – чучело!.. – равнодушно махнул рукой Семен. – Авось не маленький… Отпусти нас по-хорошему, Егор!..

– Ни в жисть! Если ты дурак-гигант своей пользы не знаешь, обязан я за тебя думать. Ну куда ты денешься?

– В город уеду.

– Нужен ты в городе! Чего ты там делать будешь, где жить?

– Устроюсь, не твоя забота.

– Нет, моя! Мы тебя в столярную бригаду зачислим, будешь полторы тысячи получать. Ребята у вас подросли, теперь Доня может на ферме работать, а доярки…

– Не нужны мне твои тысячи, слышишь, не нужны! – в ярости кричит Семен. – Подавись ты ими!.. – И вдруг глаза его наполняются слезами, он тяжело рушится на колени.

– Отпусти нас, Егор, избавь от греха… Неровен час – я чего-нибудь подожгу…

В глазах Трубникова – боль и мучительная, брезгливая жалость.

– Уезжай, – говорит он, – уезжай к чертовой матери, только не позорь ты себя передо мной…

…У дома Семена с заколоченными крест-накрест окнами стоит трехтонка, уже груженная доверху домашним скарбом навсегда покидающей родную деревню семьи.

Несколько женщин издали наблюдают за отъезжающими. На их лицах не приметно ни сочувствия, ни жалости, скорее – отчужденность и осуждение.