была принцессой и потому просто кивнула головой – мол, хочу. «Вот и отлично! – воскликнула волшебница. – Вставай, умывайся и будем завтракать!»

Когда я села к столу, Зоя положила на мою тарелку красный кисет – я и не заметила, что он не висит у меня на шее.

«Спасибо», – написала я в тетрадке, повесила кисет на шею и стала мазать на хлеб вишневое варенье, стоящее возле моего локтя в маленькой розетке.

За завтраком Зоя объяснила мне, что это последние остатки еды у нее в доме, но это не страшно, потому что она знает способ зарабатывать на жизнь, если я ей буду помогать. Я немножко испугалась: волшебница в сказке тоже хотела какой-то опасной помощи от принцессы, но тут же успокоилась – я-то принцессой не была. И правильно успокоилась, ничего опасного Зоя от меня не хотела: просто она умела делать спички, а сейчас это был самый ценный товар. Ей нужно было, чтобы по вечерам я помогала ей делать спички, а днем ходила по улицам их продавать.

Делать спички оказалось несложно, нужно было только настрогать маленьких щепочек, а потом макать их в горючее вещество и сушить. Главное, нужно было уметь это горючее вещество приготовить и иметь те составные части, из которых оно получалось. Зоя была настоящая волшебница – она имела и умела. Каждый вечер я, вернувшись с выручкой от продажи спичек, съедала обед, приготовленный волшебницей Зоей, и садилась к столу, на котором стояла миска с пахучей коричневой кашей, тоже приготовленной волшебницей Зоей, и лежала высокая кучка наколотых Зоей за день щепочек. Мы дружно макали щепочки в кашу и выкладывали их ровными рядами на расстеленной на столе газете. Когда вся партия была готова, мы макали каждую спичку в кашу по второму разу и раскладывали их на подоконнике для просушки. К утру они были готовы.

За полгода между двумя оккупациями Ростова предусмотрительная Зоя скопила тысячи спичечных коробков, собранных ею в мусорных ящиках. Особенно богатый улов давали мусорные ящики возле воинских частей, густо размещенных по всему городу. После завтрака мы с ней аккуратно заполняли спичками старые коробки, на бока которых она с вечера наносила слой той же зажигательной каши. Из коробки для ботинок она смастерила для меня маленький подносик с двумя наплечными петлями, на который она укладывала ровные стопки коробков.

Я отправлялась в город не одна, а с соседом Мишкой, здоровенным балбесом двух метров роста. Его не взяли ни в армию, ни на трудовой фронт, потому что он был настоящим балбесом – в детстве переболел менингитом и так и остался с умом пятилетнего ребенка. Зою он обожал, потому что она всегда его жалела, ласково с ним разговаривала и угощала всякими вкусностями. Кроме того, каждый день по возвращении из нашей торговой экспедиции она кормила нас обоих обедом. Польза от Мишкиного сопровождения была огромная – при виде Мишки никто на улице не смел и подумать забрать у меня спички или деньги.

У Зои под окном тоже был громкоговоритель, который иногда громко говорил по-русски, иногда тихо по-немецки. Если он сообщал по-немецки что-нибудь интересное, я переводила это Зое.

– Откуда ты так хорошо знаешь немецкий?

«Сабина научила», – писала я.

– Сабина вылечила, Сабина научила! Кто она такая, твоя таинственная Сабина?

«Теперь уже никто: ее убили в Змиевской балке».

– Убили? – ахнула Зоя.

«Вместе с остальными евреями».

Зоя посмотрела на меня вопросительно, но я только пожала плечами: описать этот ужас было невозможно, а говорить я так и не начала.

Оказалось, что даже от моей немоты была небольшая польза – она избавила меня от необходимости подробно рассказать Зое про мою жизнь с Сабиной и про ее гибель. Я хотела все это забыть и не могла. Однажды, когда я ходила по Буденовскому проспекту с лотком, меня остановил русский полицай и потребовал документы. Я открыла свой кисет и вместе с метрикой вытащила оттуда какой-то скомканный листок. Пока полицай изучал мою метрику, я развернула листок и прочитала наскоро написанную фразу: «Меня звали Сабина Шпильрайн».

И я все вспомнила – наш мрачный подвал, коменданта и двух солдат, уводивших Сабину. Я вспомнила, как она поцеловала меня на прощанье и втиснула мне в руку этот листок, а я, не глядя, сунула его в кисет. И начисто о нем забыла! От этого воспоминания у меня потемнело в глазах, и я села прямо на тротуар.

– Что с тобой? – спросил полицай подозрительно.

«От голода», – написала я в тетрадке, которую всегда носила с собой в лотке, на всякий случай.

Он отдал мне метрику и махнул рукой:

– Иди, продавай свои спички!

Но я в тот день спички больше не продавала, я вернулась к Зое, дала понять, что меня лихорадит, и легла на свою раскладушку. Лежа в постели, я читала и перечитывала записку Сабины и думала, как я буду жить без нее?

Где-то в начале февраля следующего года громкоговоритель вдруг громко залаял по-немецки, именно залаял, а не заговорил. Он изрыгал хриплые команды, смысла которых я понять не могла, тем более что, перекрикивая громкоговоритель, еще громче зазвучала внезапная пушечная канонада.

– Боже, Красная армия подошла к Ростову! – ахнула Зоя. – Опять придется сидеть в подвале!

Я не поняла, обрадовалась она или огорчилась, но выяснять было некогда – грохот начался ужасный. Из-за чего мы, захватив немного еды и воды, поспешили в подвал, а карандаш и тетрадку взять забыли. Поэтому все три дня, что мы сидели в подвале, говорила только Зоя – сама задавала вопросы и сама на них отвечала. А через три дня в Ростов вошли советские и стали выискивать и наказывать тех, кто сотрудничал с немцами.

Когда жизнь немного наладилась, Зоя решила отвести меня в больницу, чтобы выяснить, как вылечить мою немоту. В больнице никто не знал, как меня лечить, но зато помнили маму Валю. А раз я была сирота, меня решили оставить в больнице в надежде найти какое-нибудь лечение. Тем более что спички появились в магазинах, а в новой голодухе Зое без спичек непросто было выжить одной, не то что со мной.

И началась моя больничная жизнь, которая без всякого результата продолжалась четыре года. Меня переводили из больницы в больницу, перевозили из города в город, перебрасывали от одного медицинского светила к другому, а я продолжала молчать. Через два года я приземлилась в детской больнице Харькова и быстро поняла, что тамошний профессор Фукс, сильно пожилой психолог, был тайным последователем психоанализа. Он довольно ловко