Тесно общался с дипломатами, находясь на посту корреспондента «Правды» на Ближнем Востоке, во время многочисленных командировок за рубеж принимал участие в совместных конференциях, семинарах, ситуационных анализах. Многих хорошо знал лично, высоко ценил, с некоторыми тесно дружил. Хотел бы в этой связи особо выделить дипломатов старшего поколения, и среди них Анатолия Федоровича Добрынина и Олега Александровича Трояновского. Многократно встречался с ними и за рубежом, и в Москве. Особо ценил возможность обмениваться мнениями с ними по внутренней ситуации в США, Японии, перспективам развития наших отношений с этими странами, с Китаем, о той роли, которую играл или мог сыграть Советский Союз на Ближнем Востоке. Отдельные мысли, идеи, почерпнутые из разговоров с этими и некоторыми другими уникально профессиональными и остромыслящими людьми, очень помогали познавать кажущиеся вначале парадоксальными повороты или сдвиги, которые происходили или могли произойти в международной обстановке.

Определенные отношения сложились и с министрами иностранных дел. Об одном из них – Андрее Андреевиче Громыко – хочется сказать особо. Встречался с ним не раз, работая в Академии наук. Продолжаю его высоко чтить и сегодня.

Глубоко тронуло меня его не формальное соболезнование, а сердечное, полное душевной теплоты письмо, когда в 1981 году я неожиданно потерял сына. Как не вяжется все это с обликом «сухаря», отрешенного от всего эмоционального, застегнутого на все пуговицы министра, каким представляют некоторые этого человека, просидевшего более четверти века на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади.

Очевидно, что собственное отношение к тому или иному лицу не может абсолютно не зависеть от того, как он сам относится к тебе. Тем более если он занимает столь высокое положение в государственной иерархии. Но в своих оценках А.А. Громыко я руководствуюсь не только субъективными мотивами. Распространено, например, убеждение, что он был одним из трех лиц (Устинов, Андропов, Громыко), которые настояли на вводе наших войск в Афганистан. Возможно, его подпись и стоит под соответствующим документом, направленным в ЦК. Но отчетливо помню – и, конечно, не я один – коллегию МИДа в 1982 году, на которой я выступал в качестве директора Института востоковедения (существовала ведь еще в те непростые годы при А.А. Громыко такая практика) с докладом о внутренней ситуации в Афганистане после ввода туда наших войск.

Главная идея доклада заключалась в том, что в Афганистане напрочь отсутствует революционная ситуация. Естественно, для того времени эти доказательства выстраивались на базе марксистско-ленинской методологии: по Ленину, революционная ситуация возникает в стране, где низы уже не хотят жить по-старому, а верхи уже не могут управлять старыми методами. Я утверждал, приводя данные исследований сотрудников института, в первую очередь глубоко знавшего ситуацию в Афганистане профессора Ганковского, что в этой стране картина совершенно иная – только по-старому и может жить и управляться преобладающая часть населения. Отсюда делался вывод об авантюризме аграрной реформы, невозможности навязывания силой революционных преобразований.

Недоуменные и злые вопросы, реплики – так, явно с учетом присутствия министра, отреагировали на доклад некоторые из членов коллегии. Я думаю, что для них были неожиданными высказывания в заключительном слове А.А. Громыко, который солидаризировался со многими положениями доклада, по сути поддержав бесплодность, необоснованность с точки зрения внутренней ситуации нахождения наших войск в Афганистане. А ведь официальная пропаганда – и в этом преуспевал главным образом аппарат ЦК – утверждала, что наши войска «не дают империализму задушить афганскую революцию».

Политика есть искусство возможного. Эту общеизвестную истину трактуют обычно как необходимость опоры политики на соответствующие экономические, военные, геополитические условия. Все это так. Но искусство возможного проявляется, по-видимому, и с учетом ограничений, которые создаются господствующей идеологией, характером режима, состоянием общества. Я уверен, что Андрей Андреевич был серьезно ограничен этими рамками и, не демонстрируя этого – таковы уж были «правила игры», – во многом ими тяготился.

Я пришел в МИД в совершенно другую эпоху. Страна встала на путь рыночных преобразований и политического плюрализма. Это далеко не означало всеобщего ликования по поводу распада Советского Союза. Отнюдь. Многие, очень многие по-настоящему скорбели, переживали, потеряв себя в качестве граждан этой великой, могущественной многонациональной страны.

Преобразования в России привели к серьезным изменениям. Распались Варшавский договор, Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Такова была «отправная точка».

Некоторые посчитали, что от нее начнется вполне определенное вписывание России в роли уже второразрядной державы в «цивилизованный мир». По большей части молчаливо, но подчас и громогласно признавалось поражение в холодной войне Советского Союза, преемницей которого «со всеми вытекающими из этого последствиями» стала Россия. А раз так, то ее отношения с Соединенными Штатами должны складываться, скажем, наподобие того, как устанавливались отношения с ними государств, побежденных во Второй мировой войне, но после поражения объединившихся с теми же США в одно сообщество, – Германии, Японии. Ведь их политика после войны практически контролировалась Вашингтоном, и они не особенно этим тяготились.

Таковой была достаточно распространенная после 1991 года точка зрения среди демократических кругов в России. Более того, считалось, что подобное понимание внешнеполитического положения России поможет борьбе против «старых устоев» в стране.

Модными стали заявления о том, что и авторам экономических реформ приходится действовать в условиях «послевоенной разрухи» вследствие того, что Россия потерпела поражение в холодной войне. Полемизируя с такими высказываниями, известный политолог Рой Медведев пишет: «Наследство холодной войны нельзя сравнить с последствиями гражданской или Отечественной войны. Экономика СССР и России к концу холодной войны не была разрушена, и ее можно было разумно перевести на рельсы мирного производства… Разрушение экономики явилось не столько результатом холодной войны, сколько следствием ошибочной политики радикальных реформаторов. Можно при этом отметить, что даже в годы Отечественной войны инфляция никогда не достигала уровня 1993–1994 годов, а падение производства в стране в 1993–1994 годах было гораздо большим, чем в 1943–1944 годах»[24].

«Пораженческая линия» ни во внутренней, ни во внешней политике не могла способствовать и не способствовала необходимому отмежеванию от той действительно неприемлемой части наследства, которая досталась России от Советского Союза, именно части, а не всего наследства. Борьба за демократизацию общественной жизни, за реформы могла быть тем более успешной, чем в меньшей степени мы бы уверяли себя и всех вокруг, что «у них» абсолютно все гармонично, устойчиво и справедливо и нам, дескать, просто нужно следовать «их примеру», а в результате идти за ними в их политике.