часто в последнее время, я застал суету: прислуга вынимала свечи из подсвечников, кутала в чехлы мебель, лихорадочно закрывала, а местами и законопачивала окна. Отдавались последние распоряжения на кухне. Обсуждался маршрут. Было очевидно: уезжают массово и надолго. Гайдн не скоро покажется в Вене. Если не объяснимся сегодня, крыса меж нами будет бегать до самого его возвращения.

Благо – или не благо? – он был дома. Он принял меня тепло, предложил отобедать, но я отказался. Кусок в горло не лез. В животе полноправно поселился еж.

Мы пошли в кабинет, сели в еще не зачехленную пару кресел, и Гайдн вдруг с места в карьер заговорил о моей «многообещающей вещи» – так самозабвенно и довольно, будто прочел ее взахлеб, сделал по ней всю учительскую работу и вдобавок снабдил меня вдохновением. Выражался он при этом крайне размыто: комментировал общие впечатления, не дал ни ремарки о технике. Я злился, но молчал. Он разглагольствовал, а я слушал, откинув голову на спинку кресла, глядя на проплывающие за окном облака. Вспоминал отрешенно, как видел в них пиратов, драконов, дам… а сейчас? Крысы и ежи, ежи и крысы, больные облезлые голуби. Меня хватило надолго. Казалось, так мы и разойдемся без прямого разговора. Но терпение мое лопнуло, внезапно и фатально, когда Гайдн, сложив на животе руки, спросил:

– Так что же, выбрали издателя? Мне будет приятно уехать, зная, что последняя наша с вами публикация – такая!

«Наша публикация»… и я возроптал. Он медленно выпрямился, я тоже. Он приветливо смотрел в ожидании ответа, а я до хруста сжимал пальцы левой руки пальцами правой. Крысы, ежи, голуби… они наблюдали из окна. Мое бешенство росло, но пока я мог его скрыть. У меня многое скопилось на уме, не одни лишь остроты. И к собственной буре я был не готов. Не отвечая, я вкрадчиво спросил:

– Скажите… она правда так совершенна, эта вещь?

Гайдн знакомо, снисходительно поморщился.

– Ничего совершенного на свете нет, мой мальчик, сочинений – тем более. Но она… м-м-м… свежа и довольно хороша. Многогранна.

– И в ней совсем нет серьезных ошибок? – не сдавался я.

Внутри меня еще жил покорный ученик, готовый простить любимого наставника за простое человеческое «Я, к сожалению, не успел ознакомиться въедливо» и сопутствующее «Когда у меня будет возможность, мы обязательно обсудим все в деталях». Но мне ответили, на этот раз с теплой и ранящей улыбкой:

– Местами, Людвиг, весь вы – сплошная ошибка. – Тут же Гайдн спохватился. – Не сочтите, молю, за грубость, само понятие «ошибки», на мой взгляд, относительно. За них ведь подчас принимают решения, опережающие время, вспомните «Слишком много нот…»

Ну и как относиться к таким словам? Лестно, ничего не скажешь, но они напоминали скорее попытку успокоить мое самолюбие… или оправдать собственное равнодушие. «Я не исправил ваши ошибки, потому что, может, это и не ошибки, черт их знает» вместо «Я не исправил ваши ошибки, потому что мне не до вас». Я не был на тот момент настолько самоуверен, чтобы безоговорочно возликовать от услышанного. Разбор Сальери здорово выбил опору из-под моих едва окрепших ног, но это было необходимое потрясение. Не дождавшись ответа, Гайдн ободряюще подмигнул:

– Что ж. Будет честью увидеть свое имя рядом с вашим. Жаль, не услышу первое исполнение…

И буря началась. Кивнув, я спросил – хрипло, почти сквозь зубы:

– О да. Герр Гайдн… а с какого мотива начинается эта вещь? Вы не могли бы напеть? Я хочу послушать со стороны, как оно звучит.

Партитур не было, я не взял их намеренно. Гайдн замешкался.

– Друг мой, простите, но я не вспомню, столько всего сейчас держу в голове…

– Хорошо. – Я с усилием улыбнулся. – Конечно, понимаю, но не могли бы вы тогда охарактеризовать переход темпов? В каком я начинаю, не бросаю ли я слушателя в ледяную воду? Есть сомнения, я писал очень импульсивно…

Гайдн молчал. Его глаза не бегали, выражение в них было досадливое, усталое. «Что ты от меня хочешь? Отстань наконец». Так смотрят на очаровательно заигравшихся, но уже начавших раздражать малышей.

– Людвиг, право, я…

– Мне кажется, туда – в самое начало – закралась ошибка, – продолжил я чуть громче. – Партии душат друг друга, одна явно выбивается, вы не могли не заметить. Это не спишешь ни на какие опережающие время приемы, это просто уродливо.

– Людвиг…

– Она очевидна, – настаивал я. – И в той или иной мере она пронизывает все произведение, разве нет? Это фортепиано… расслаивает его, как плохое тесто!

– Вы не проголодались? – спохватился Гайдн, шутливо надул щеки, хмыкнул, оживляясь. – Что-то странные у вас метафоры для высокого искусства.

Но я не собирался подыгрывать. Еж в животе возился. Горло сдавливало.

– Не так чтобы это удивительно, герр Гайдн. Я взялся за слишком сложную вещь. Спасибо, что вы не одернули меня, как делали прежде, но все же…

– Пожалуйста, мой дорогой, пожалуйста!

Меня уничтожило то, что я сиюминутно уловил в его тоне, – облегчение и надежда. На то, что сейчас странный разговор закончится, обратится в забавный казус и мы пойдем есть какой-нибудь прощальный пирог. Может, и стоило повернуть все так: не скалиться, быть действительно благодарным за то, что впервые с начала уроков меня не отругали, – но я не мог. Вчерашнее унижение жгло, вопрос, посмеялся ли Сальери за моей спиной, – жалил. И я выпалил:

– Что ж, надеюсь, вы… хотя бы запомнили, какой приблизительно длины мое сочинение. Сколько в нем частей. И какими событиями и разговорами оно вдохновлено. Не просто же так вы требуете добавить на титульный лист ваше чертово имя?!

Вот и все. Я раскаялся, едва смолкнув, я испугался собственного рычания, и Гайдн тоже. Его будто ударили. Он только открывал и закрывал рот, потом забормотал: «Я… я…» Лицо вытягивалось; и без того дисгармоничные черты казались совсем нелепыми: ей-богу, обиженный старый конь. Но я не мог уже отступиться, одуматься. Я понимал, что обоим нам будет только хуже. И я воскликнул:

– Со мной трудно, знаю! И я, наверно, злоупотребил вашим вниманием! Но как же вы… даже не прочли? Разве я не заслуживаю капельки уважения? Я понял бы, скажи вы о занятости, я отложил бы работу до лучших времен, я…

«Я больше вам не верю». Он наконец это считал. Но среагировал не так, как я думал.

– Так вы думаете, я не уважаю вас? – Сверкнули его глаза, сжалась челюсть – и я осекся, вспомнив отца. – Думаете, решил вот так посмеяться? Глупый… – он