— Они нарочно глухую приставили, — сообщил мальчик. — Чтобы Настасья ее разжалобить не могла, уговорить. Так делают, если нужна строгость.

— Нам это только на руку, — возразила Гвэрлум. — Когда старушка заснет, я вызову Настасью наружу. Она меня уже видела, что-то странное заподозрила, так что сильно не удивится.

Они затаились у стены, присев на корточки и слившись с чернотой ночи, и стали ждать. Гвэрлум завидовала терпению здешних людей. Они умели ждать, не нервничая от того, что понапрасну теряют время. Нет, им было свойственно и нетерпение, и мечтания ускорить какие-то желанные для них события. Но все это происходило на фоне общего спокойствия, представлявшегося Наташе Фирсовой почти эпическим.

Они жили так, словно впереди у них была куча времени. «Современный» человек вечно спешит. Он вроде бы и живет дольше, но беспокойство подгоняет его, и каждая секунда его долгой жизни проскакивает почти незаметно. В то время как недолговечные люди шестнадцатого века существовали среди долгих секунд и почти бесконечных минут.

Это как с копейкой — в конце двадцатого века она совершенно обесценилась, а при царе Иоанне была важной самостоятельной денежной единицей.

Гвэрлум постаралась набраться того же «эпического терпения», но червячок беспокойства и ощущения напрасной потери времени так и вертелся у нее в душе, так и грыз ее…

Наконец бесконечный молебен закончился, и монахини потянулись обратно по кельям. Пришла и Настасья, сопровождаемая матушкой Николаей. Старушка сразу вошла в помещение, а Настасья чуть помедлила, словно почуяла нечто притаившееся рядом, огляделась по сторонам, но, ничего не приметив, исчезла в келье.

Прошло еще некоторое время, прежде чем Севастьян шепнул Наталье:

— Давай!

Гвэрлум проникла в комнатку. Там было очень темно. Наталья наугад протянула руку и тотчас наткнулась на что-то мягкое. Она застыла в ужасе — вдруг разбудит стражницу? Но это был всего лишь край тюфяка.

Положившись на удачу, Гвэрлум прошептала:

— Настасья! Настасья Глебова!

— Я здесь, — отозвался тихий голос. — Кто ты?

— Меня зовут Наталья, — ответила Гвэрлум. — Выйди со мной на двор…

Она услышала, как Настасья творит молитву, обращаясь к Божьей Матери ласково и жалобно, как ребенок, которого очень долго обижали и, наконец, позволили выплакаться, а после поднялась и выскользнула за дверь.

Севастьян бросился на нее, как коршун на добычу, схватил за плечи, дернул к себе. Настасья безвольно обвисла у него на руках. Брат щипал ее, вертел, колол ее щеки поцелуями. Наконец слабый луч лунного света упал на лицо Настасьи, и Гвэрлум увидела, что у той опущены веки.

— Открой глаза! — сказала Гвэрлум. — Настасья, открой глаза!

— Боюсь… — пролепетали бледные уста.

— Открой! — приказала Гвэрлум.

Глебова медленно подняла ресницы.

И строки из комедии Шекспира, которую цитировал Харузин, сами собой пришли на ум, и Наташа Фирсова проговорила:

— Одно лицо, одна одежда, голос — И двое, как в волшебных зеркалах!

Севастьян плакал и смеялся, а Настасья пыталась улыбнуться, но все ее лицо вдруг начало дрожать. Тряслись губы, подергивались щеки, прыгал подбородок.

Потом оба разом вздохнули и обнялись, уже по-настоящему.

Спустя миг Севастьян отстранил от себя сестру и сказал ей строго:

— Я теперь глава нашего дома, Настасьюшка, слушайся меня. Родитель наш казнен безвинно, а мои друзья это докажут, и наше имя снова засияет чистой белизной. Тебе здесь оставаться не след, врагов у нас еще много — неровен час что-нибудь с тобой случится… Если тебе любо в монастыре, Настасьюшка, потом вернешься. Когда опасность минует. А покамест меня слушайся, слышишь? Меня и тех людей, на которых я укажу.

Настасья поклонилась брату. Когда она выпрямилась, дрожь, сотрясавшая ее тело, уже унялась, только уголки рта все еще подергивались.

— Выберешься отсюда вместе с этой странницей. Переоденься в лохмотья, я нарочно тебе принес.

— А как хватятся меня? — робко спросила Настасья.

— Тебя не хватятся. — Севастьян усмехнулся. — По крайней мере, еще дня два. Ступай сейчас в странноприимный дом и жди утра, а поутру — уходи. Наталья тебя проводит.

Не расходуя времени на возражения и «борьбу благородств», Настасья переоблачилась в тряпье, иноческую одежду увязала в узел и торопливо дала брату последние наставления:

— Матушку зовут Николая, она плохо слышит, но не вполне глуха. В храме я обычно стою в третьем ряду, слева. На молитву в полночь встаю легко, не ропща, а на утреннюю — трудно, меня всегда по нескольку раз будят. На трапезах почти не ем. Когда на трапезу приходим, жду, чтобы села матушка Николая, а после сажусь рядом ней, ближе к выходу.

Гвэрлум поразилась самообладанию девушки: она перечислила почти все мелочи, по которым можно было определить самозванца. Севастьян кивал, слушая, а затем они с сестрой еще раз поцеловались. Гвэрлум ощутила на своей щеке обветренные губы — Севастьян на радостях и ее почтил поцелуем, — а затем они с Настасьей возвратились к месту ночевки Гвэрлум.

Нищих странниц никто по головам не пересчитывал и того, что их стало на одну больше, никто не приметил. Утром, кланяясь и благодаря, они вышли из монастыря вместе с несколькими богомолками.

Когда лондонские купцы снаряжали корабль для мореплавателя Ричарда Ченслера, другой моряк, Стэнли Кроуфилд, наблюдал за этим не без интереса. Ченслер намеревался открыть дорогу с северо-запада Европы на Дальний Восток, и ему неизбежно предстояло проходить водами, которые Кроуфилд хорошо знал.

Стэнли несколько раз бывал в Новгороде, у него остались там друзья — в том числе штурман Бражников и корабельщик Флор Олсуфьич, старый соперник и приятель. Экспедиция Ченслера, если она увенчается успехом, принесет немалые барыши.

Кроуфилд решил, в свою очередь, добраться до Новгорода — накопились дела и новости, но главное, был товар: табак и чай.

В Англии между тем происходили важные события. Король Генрих VIII, натура широкая, властная, скончался. Как это нередко случается, король, долго сидевший на троне, многократно женатый, мощный политик, практически не оставил после себя наследников. (Спустя много лет точно такая же участь ожидает и наследие Иоанна Грозного!).

После Генриха страной правил Эдуард — почти ребенок, к тому же неизлечимо больной туберкулезом.

Король-дитя полностью находился в руках герцога Нортумберленда, лорда-управляющего двора и маршала Англии.

Нортумберленд был ревностным протестантом. В период его регентства при юном Эдуарде реформа церкви в Англии наконец была завершена. Если покойный король Генрих VIII провозгласил себя главной Церкви, то его слабосильный сын утвердил новый «Символ веры» и «Книгу общих молитв».