Но впоследствии со всей точностью было установлено, что Пушкин вообще не отправил данное письмо. Таким образом, отпало доказательство, что письмо было обращено к Бенкендорфу. И все же до сих пор оно совершенно безосновательно считается письмом к нему, а не к Нессельроде.

Между тем по всему своему тону письмо резко отличается от известных нам более 50 пушкинских писем к Бенкендорфу. «О загадочности этого послания писали не раз… — говорит Н. Я. Эйдельман. — С одной стороны, Пушкин объявляет себя «вправе и даже обязанным» сообщить власти об анонимном пасквиле и последующих событиях, и в то же время письмо почти враждебно к адресату, содержит смелые до дерзости выпады».

Уточним: письмо не «почти», а просто враждебно к адресату. А ведь у Пушкина в тот момент не было никаких оснований изменить обычный тон своих писем к Бенкендорфу на враждебный; начальник 3-го отделения собственной его императорского величества канцелярии никоим образом не был замешан в той истории, о которой писал Пушкин.

Все становится на свои места, если мы вернемся к верному первоначальному решению П. Е. Щеголева (измененному им позднее по ошибке) и поймем, что письмо от 21 ноября было обращено к графу Нессельроде, который был в конечном счете главным режиссером всей истории.

Не отправив письмо Нессельроде, поэт вместе с тем, по-видимому, постоянно держал его при себе; сложенное вчетверо, оно потерто на сгибах, что свойственно бумаге, длительно находившейся в кармане. Не исключено, что оно было и в кармане того сюртука, в котором Пушкин отправился на дуэль (правда, по другим сведениям, поэт на дуэли имел при себе не это письмо, а копию оскорбительного послания Геккерну). Возможно также, что Пушкин читал кому-либо это письмо, как он читал, например, Соллогубу первый вариант своего оскорбительного письма Геккерну, и сведения об этом могли дойти до Нессельроде.

Посылая Пушкину свой гнусный пасквиль, Геккерн и стоявшие за ним Нессельроде стремились, как уже было сказано, натравить его на царя, но отнюдь не предполагали вступить с поэтом в открытое личное столкновение. Мы видели, что Геккерн в ноябре предпринял всевозможные усилия, чтобы расстроить дуэль (и Пушкин быстро понял, что «дуэли никакой не будет»). Вскоре после свадьбы Дантеса с Екатериной Гончаровой, состоявшейся 10 января 1837 года, новоиспеченный «родственник» отправил Пушкину письмо с предложением помириться. Но поэт, встретив Геккерна, отдал это нераспечатанное письмо, предложив возвратить его Дантесу. Геккерн, рассказал К. К. Данзас, «отвечал, что так как письмо это было писано к Пушкину, а не к нему, то он и не может принять его». Этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо Геккерну, со словами. «Ты возьмешь его, негодяй!»

Однако даже и после этого не было речи о поединке. Есть все основания полагать, что и Пушкин до самого конца не думал о дуэли. Написав к 21 ноября первый вариант разоблачительного письма к Геккерну и не отправив его, поэт в течение двух месяцев ничего более не предпринимал. Но, судя по всему, 23 января на бале у графа Воронцова-Дашкова состоялся уже упоминавшийся разговор Пушкина с царем. По реакции Николая на крайне дерзостное суждение («Я вас самих подозревал в ухаживании за моей женою») Пушкин, по-видимому, убедился, что пасквиль был целиком и полностью беспочвенным и что его изготовители преследовали единственную мерзкую цель — столкнуть поэта с царем. Именно тогда возмущение Пушкина дошло до своего предела. И утром 25 января он отправил Геккерну оскорбительнейшее письмо, которое, вероятно, было написано им еще 24 января, то есть на другой день после разговора с царем. Подтверждением тому, что лишь после встречи с Николаем Пушкин решил сделать этот шаг, являются свидетельства его задушевной приятельницы, соседки по селу Михайловскому, Е. Н. Вревской, приехавшей 16 января в Петербург. Пушкин встречался с ней 18 и 22 января, но тогда еще не было и речи об его атаке на Геккерна. Между тем при их встрече 25 января поэт поразил Вревскую своим гневом и решимостью рассчитаться с Геккерном.

Характерно, что и после получения письма Геккерн не сразу ответил Пушкину, а лишь на следующий день, 26 января. Пушкин, по свидетельству В. Ф. Вяземской, даже собирался дать Геккерну пощечину, считая, что письмо он сумел проглотить. Между тем Геккерн явно советовался со своими покровителями и обдумывал тактику.

Как уже было отмечено, Пушкин сказал после отправления письма к Геккерну о Дантесе: «С этим молодым человеком мои счеты покончены». И Дантес вышел к барьеру только как марионетка в руках прожженного интригана, который никак не хотел подставлять себя под пулю.

Вяземский писал: «Само собой напрашивается вопрос, какие причины могли побудить Геккерна-отца прятаться за сына, когда раньше он оказывал ему столько нежности и отеческой заботы; заставлять сына рисковать за себя жизнью, между тем как оскорбление было нанесено лично ему, а он не так стар, чтобы быть вынужденным искать себе заместителя?» (Геккерну было 45 лет.)

Д. Д. Благой убедительно объяснил, что именно заставило Геккерна, который в ноябре сделал все ради предотвращения дуэли, в январе послать Дантеса на поединок. Исходя из угроз, содержащихся в пушкинском письме от 25 января («обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего» и обещание «скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь»), исследователь писал о Геккерне: «Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь… о грандиозном «скандале», угроза которого нависла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он… являлся. Теперь оставался уже всего лишь единственный способ обезвредить поэта — физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение».

Можно сказать, что Геккерн как бы догадывался, что у Пушкина лежит в кармане письмо к Нессельроде… И лишь тогда Геккерн предложил Дантесу сделать то, чего столь панически старался избежать начиная с 4 ноября. У Пушкина были все основания сомневаться в самой возможности дуэли — даже и после письма от 23 января, несмотря на всю его резкость. Не задетая «честь», а боязнь разоблачения заставила Геккерна решиться на дуэль.

Но прежде, как сообщил своему статс-секретарю саксонский посланник в Петербурге Карл Люцероде (его осведомленность, возможно, объясняется тем, что Нессельроде был выходцем из Саксонии), произошло следующее: в канун дуэли Геккерн «докладывал графу Нессельроде самые оскорбительные выражения из письма Пушкина» или, вернее, просил указания, как поступить. Голландскому министру иностранных дел Геккерн сообщил позднее, после дуэли: «В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде… оставили мой дом только в час по полуночи». А Дантесу Геккерн тогда же многозначительно писал: «Не называю тебе лиц, которые оказывают нам внимание, чтобы их не компрометировать… Ты знаешь, о ком я говорю; могу тебе сказать, что муж и жена (никто не сомневается, что речь идет о Нессельроде. — В. К.) относятся к нам безукоризненно, ухаживают за нами, как родные…»

В настоящее время сложилось прочное убеждение, что наиболее полным знанием всех обстоятельств гибели Пушкина обладал Петр Вяземский, который долго и тщательно изучал все стороны дела, собрал целый свод документов и многое изложил в своих письмах разным лицам. Но он был весьма осторожный человек и явно опасался касаться главных организаторов заговора против Пушкина. Даже через десять лет после дуэли, в 1847 году, он сказал в печати: «Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина». Завесу приоткрыл через 33 года, в 1880 году, его сын Павел, которому в год гибели Пушкина исполнилось всего семнадцать лет, но который, конечно же, знал результаты разысканий своего отца. Он достаточно ясно указал в своей книге о Пушкине на руководящую роль жены Нессельроде, которая, по его словам, «самовластно председательствовала в высшем слое петербургского общества и была последней гордой, могущественной представительницей того интернационального ареопага (в Древней Греции — высший орган судебной и политической власти. — В. К.), который свои заседания имел в Сенжерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних в Вене и салоне графини Нессельроде в доме министерства иностранных дел в Петербурге». Павел Вяземский говорит, что Пушкин, испытывая безграничную ненависть к этой «последней представительнице космополитического олигархического ареопага (олигархия — безраздельная власть небольшой кучки людей. — В. К.)… не пропускал случая клеймить… свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски».