— Что же, в таком случае можно считать, что инцидент исчерпан, — сказал Брунетти, хотя ему очень не понравилось, что Скарпа все-таки успел донести о случившемся Патте. Тот и так недолюбливал Вьянелло только потому, что он часто работал в паре с Брунетти. А тут еще конфликт со Скарпой.

Тем не менее вопрос был пока закрыт, и Гвидо перешел к делу:

— Скажите, вы помните что-нибудь о разбившемся грузовике? Том, что слетел с трассы неподалеку от Тарвизио этой осенью?

— Помню. А что?

— Не припомните дату?

Вьянелло задумался буквально на минуту и ответил:

— Двадцать шестого сентября. За два дня до моего дня рождения. Никогда еще так рано снег не выпадал!

Брунетти слишком хорошо знал Вьянелло, чтобы спрашивать, уверен ли он в дате. Он дал сержанту возможность вернуться к своей газете, а сам отправился к себе в кабинет, взглянуть на распечатку. Итак, двадцать шестого сентября в девять утра звонили из конторы Тревизана в Белград. Разговор длился три минуты. На следующий день по этому же номеру позвонили снова, правда, на сей раз из телефонной будки неподалеку от конторы. Разговор длился целых двенадцать минут.

Грузовик разбился, партия товара пропала. Естественно, получатель решает уточнить, не его ли это товар оказался погребенным под снегом, и звонит по этому поводу грузоотправителю. Брунетти невольно вздрогнул оттого, что кто-то может считать этих женщин партией товара, а их внезапную гибель приравнивать к потере груза.

Он нашел дату смерти Тревизана. На следующий день после его смерти из его офиса звонили дважды. Оба раза в Белград. И если сентябрьские звонки были связаны с утратой товара, то не означали ли два последних звонка, что бизнес Тревизана перешел в новые руки?

Чтобы утолить нахлынувшую тревогу, Брунетти решил покопаться в бумагах, скопившихся на его столе за последние два дня, и обнаружил протокол допроса синьоры Лотто. Она показала, что в ночь убийства Лотто находилась в госпитале у постели умирающей от рака матери. Обе палатные медсестры подтвердили, что она пробыла там всю ночь. Поскольку допрос проводил Вьянелло, он, как человек, отлично знающий свое дело, догадался спросить также и о днях смерти Тревизана и Фаверо. Первую ночь, как оказалось, синьора Лотто также провела в госпитале, вторую — дома. И в том и в другом случае с ней рядом была сестра из Турина, так что она быстро перестала занимать мысли комиссара.

Он вдруг подумал о Кьяре: интересно, продолжает ли она свои безрассудные попытки выудить информацию из Франчески, при мысли об этом испытал чувство, похожее на отвращение. Это ж надо, позволить себе такую роскошь, как праведный гнев по отношению к мужчинам, пользующимся услугами малолетних проституток, и в то же время без зазрения совести превращать собственного ребенка в шпиона! Он лишь теперь почувствовал, как это мерзко.

Зазвонил городской телефон. Он снял трубку, назвал свое имя. Это была Паола. Никогда еще голос его жены не звучал так пронзительно. Откуда-то сбоку, наверное из другой комнаты, доносились громкие завывающие рыданья.

— Что случилось, Паола?

— Гвидо, беги домой! Скорее! Это Кьяра! — Паоле приходилось просто орать в трубку, чтобы перекрыть звук плача.

— Что случилось? Что с ней?

— Не знаю, Гвидо! Она была в гостиной, а потом вдруг как разрыдалась. Сейчас в своей комнате, закрылась на ключ. — Он почувствовал, как Паолу, а заодно и его самого захлестывает паника.

— Как она? Она не поранилась? Не наделала глупостей?

— Я не знаю! Ты же слышишь, что с ней творится: самая настоящая истерика. Прошу тебя, беги домой! Скорее!

— Уже лечу, — сказал он и бросил трубку.

Он схватил плащ в охапку и ринулся вниз по лестнице, пытаясь на ходу прикинуть, какой путь короче. У причала напротив квестуры не было ни одного полицейского катера; он свернул влево и побежал; полы плаща трепыхались на ветру будто крылья. Он свернул за угол и ринулся вверх по узенькой сапе, судорожно пытаясь сообразить, пробежать ли по мосту Риальто или быстрее будет воспользоваться гондолой. Перед ним шли по тротуару, держась за руки, трое мальчишек.

— Осторожно! — гаркнул он, поравнявшись с ними, да так грозно, что ребятня бросилась врассыпную, а Гвидо пулей пронесся мимо.

Пока он добежал до площади Санта-Мария-Формоза, запыхался так, что вынужден был перейти на быстрый шаркающий шаг. У самого моста Риальто Брунетти оказался в центре бурного людского потока и в какой-то момент, сам не понимая, что делает, грубо толкнул какую-то туристку, раздраженно пнув локтем в ее огромный рюкзак. Ему вслед послышалась гневная немецкая речь, но он даже не обернулся.

Он вынырнул из тоннеля прямо на кампо Сан-Бартоломео, потом свернул налево, чтобы срезать угол и поскорее найти гондолу: он все-таки решил обойти мост стороной, уж очень много там было народу во второй половине дня. К счастью, на остановке как раз стояла на привязи гондола. На корме ждали отправления две пожилые дамы. Брунетти пробежал по деревянному причалу и буквально впрыгнул в гондолу.

— Вперед! — крикнул он гондольеру, который стоял на корме, лениво опираясь на весло. — Я полицейский. Мне нужно на другую сторону.

Тот гондольер, что стоял на носу, с самым безразличным видом, так, будто делает это каждый божий день, оттолкнулся веслом от перил, установленных по обе стороны ведущих к лодке ступенек, и гондола скользнула кормой вперед и оказалась в Большом канале. Парень в задней части лодки перенес вес на другую ногу и оперся на весло; гондола развернулась и стала пересекать канал. Пожилые туристки схватились в испуге друг за друга, хотя явно не были знакомы между собой, и плюхнулись на низенькую скамеечку в задней части лодки.

— Вы можете довезти меня до конца калле Тьеполо? — спросил Брунетти стоявшего на носу гондольера.

— А вы правда полицейский? — спросил тот.

— Да. — Брунетти порылся в кармане, нащупал и показал парню удостоверение.

— Что ж, ладно, — сказал он и добавил, обращаясь к пассажиркам, на венецианском диалекте: — Дамы, придется сделать крюк.

Несчастные женщины были слишком напуганы, чтобы возражать.

Брунетти стоял, не видя ничего вокруг себя — ни лодок, ни света, — думая только о том, как медленно они плывут. Брунетти показалось, что прошло уже несколько часов, но вот они все-таки причалили в самом конце калле Тьеполо, и гондольеры придержали лодку, чтобы Брунетти было легче выбраться на набережную. Он сунул прямо в руку одного из них десять тысяч лир и побежал дальше, вверх по calle.

В гондоле Брунетти успел отдышаться, поэтому теперь он мчался на всех парах, сначала по улице, потом вверх по ступенькам; три пролета преодолел на одном дыхании, на четвертом и пятом стал задыхаться, ноги тряслись. Не успел он добежать, как услышал звук открывающейся двери. На пороге стояла его жена, глядя на Брунетти сверху вниз.