собиралось возобновить отношения с Советским Союзом. Агрессивность Чан Кайши напомнила западным державам нечто очень им знакомое — нарушение китайскими военачальниками прав иностранных держав, обеспеченных договорами, и впервые западные страны сделали крутой вираж и поддержали советскую сторону.

Советское правительство решительно отказывалось вести какие-либо переговоры; оно требовало полного возвращения всего того, что было захвачено 10 июля, и восстановления советских прав на КВЖД. В августе Блюхер был назначен командующим Особой Дальневосточной армией, которая была значительно усилена. Единичные набеги через границу свидетельствовали о нетерпении Советов; в ноябре, когда стало ясно, что эти мелкие уколы не производят на китайские власти никакого впечатления, Красная Армия совершила внезапное вторжение на территорию Китая, разметав местные военные силы китайцев и захватив два небольших городка. На этот раз предупреждение было принято к сведению, и переговоры начались всерьез. 22 декабря был подписан протокол, по которому восстанавливались на своих постах советский генеральный управляющий КВЖД и другие советские служащие, восстанавливался прежний статус-кво, а спорные вопросы передавались для решения на предстоящую конференцию. В столкновении с Красной Армией китайские военачальники продемонстрировали свое бессилие. Советский Союз доказал, что является серьезной военной и дипломатической силой на Дальнем Востоке; кроме того, у него появились некоторые интересы, общие с интересами западных держав. Это был поворотный пункт во внешней политике Советского Союза.

Коммунистическая партия Китая, разбросанная по всей стране, загнанная в подполье и потерявшая боевой дух, не принимала никакого участия в этих событиях. Проинструктированный Коминтерном, ее Центральный Комитет выдвинул лозунг «защиты Советского Союза» и громче стал осуждать правительство Нанкина. Однако то, что в Москве рассматривали как чудовищную угрозу советской безопасности, в глазах некоторых патриотически настроенных китайцев выглядело как шаг к освобождению китайской территории от иностранного, то есть советского, контроля. Чэнь Таньцю, которого вывели из партийного руководства после катастрофы 1927 года, сейчас был вообще исключен из партии за то, что громко заявлял об этих настроениях и затем провозгласил себя последователем Троцкого. Здесь, как и везде, Коминтерн мог навязать дисциплину, но не мог вдохнуть жизнь в ослабевавшие партийные ряды, чье бессилие в городских центрах скрыть было уже невозможно.

Только рекруты Мао Цзэдуна и местные Советы, которым они оказывали помощь, могли похвастать хоть каким-то успешным революционным достижением. Но все эти события проходили в отдаленном районе Китая, и их лидеры в лучшем случае делали лицемерные заявления о повиновении директивам партии и Коминтерна. Несмотря на то, что китайское коммунистическое движение так много почерпнуло у русских и вдохновлялось их примером, ему удалось выжить, а впоследствии и восторжествовать, принимая такие формы, которые были для Москвы неожиданными и которым она не доверяла.

19. Революция в перспективе

Ленин в своих «Апрельских тезисах» провозгласил, что февральская революция 1917 года была не просто буржуазной революцией, но переходом под руководством рабочих и беднейшего крестьянства к долгожданной социалистической революции будущего; это говорит о его тонкой реакции на ту бурную обстановку, которая предшествовала его возвращению в Петроград. Русская буржуазия, слабая и отсталая по сравнению со своими западными собратьями, не обладала ни экономической мощью, ни политической зрелостью, ни достаточной независимостью, ни внутренним единством, необходимыми для того, чтобы удержать власть. С другой стороны, союз пролетариата и буржуазии, сплотившихся для свершения буржуазной революции, был совершенным мифом. Пролетариат, как только стал действенной силой, не мог поставить у власти буржуазию, которая эксплуатировала его труд. И буржуазия не могла принять союз с пролетариатом, конечной целью которого было ее уничтожение. Когда Ленин сделал попытку выбраться из этого тупика, возложив на пролетариат, поддерживаемый беднейшим крестьянством, бремя ответственности и за свершение буржуазной революции, и за начало социалистической революции, он, несомненно, верил в то, что не только не отрекается от учения Маркса о двух отдельных и последовательных этапах революции, но приспосабливает это учение к новым условиям. Однако у этого решения, которое стало программой Октябрьской революции, была своя ахиллесова пята. Маркс представлял себе, что социалистическая революция будет развиваться в недрах капитализма и буржуазной демократии, установленной предшествующей революцией. В России же такого фундамента практически не существовало. Ленин мечтал о построении социализма в экономически и политически отсталой стране. Этого противоречия можно было избежать, только если предполагать, что революция вот-вот станет интернациональной, что европейский пролетариат поднимется против своих капиталистических хозяев и обеспечит условия для продвижения к социализму, которых Россия, находясь в изоляции, не имела. Социализм, установленный путем революции в стране, где пролетариат был экономически слаб и немногочислен, не был и не мог быть социализмом, который, как предсказывали Маркс и Ленин, является результатом революции объединенного пролетариата экономически развитых стран.

Поэтому с самого начала русская революция носила смешанный и двусмысленный характер. Маркс отметил, что зародыш буржуазного общества формировался в рамках феодального строя и уже вполне развился, когда буржуазия утвердила свою власть. Предполагалось, что нечто аналогичное произойдет и с социалистическим обществом, прежде чем наступит победа социалистической революции. В одном — и только в одном! — отношении это ожидание оправдалось. Индустриализация и техническая модернизация, которые занимали одно из важнейших мест среди достижений капиталистического общества, не менее высоко оценивались и в социалистическом обществе. Задолго до 1914 года в экономике западного мира начался переход от мелкого индивидуального производства отдельных предпринимателей к крупному промышленному производству, которое постепенно стало в экономике доминирующим и волей-неволей влияло на политику. Сам капитализм уже размыл границу, отделяющую экономику от политики, расчищая тем самым дорогу для какой-то новой формы централизованного контроля и закладывая фундамент, на котором можно было бы строить социализм.

Эти процессы достигли апогея во время первой мировой войны. Изучение немецкой военной экономики побудило Ленина заметить летом 1917 года, что «государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма»; а несколько недель спустя он заметил довольно эксцентрично, что материальная, экономическая база социализма уже создана в Германии в форме «государственно-монополистического капитализма». Противоречия капитализма уже заложили внутри капиталистического строя основу плановой экономики. Этот факт вынудил некоторых критиков характеризовать достижения советского планирования как «государственный капитализм». Такая точка зрения кажется мне вряд ли уместной. Капитализм без предпринимателей, без безработицы и свободного рынка, где прибавочная стоимость, созданная рабочими, не присваивается никаким классом, а прибыль играет чисто подчиненную роль, где цены и заработная плата не подчиняются закону предложения и спроса, — все это просто уже не может быть капитализмом в полном смысле этого слова. Советская плановая экономика повсюду признавалась вызовом капитализму. Это «материальное осуществление экономических условий» социализма было основным последствием революции.

Однако если было бы глупо отказывать этим достижениям в названии «социализм», то одинаково нелепо