Леонардо знал, что Монтиссори никогда не спрашивает о чем-либо просто из обыкновенного любопытства, и если он интересуется здоровьем, так только для того, чтобы отнять его. Сейчас босс желал знать, как ему служится, и от ответа могла зависеть не только карьера, но, возможно, и сама жизнь.

Леонардо Томмазо мог бы ответить, что он далеко не мальчишка, чтобы вскакивать по первому звонку дона и мчаться в соседний штат для наказания оступившегося. А что до его гонораров за каждую акцию, то обыкновенные карманники в сравнении с ним порой выглядят настоящими богачами.

Однако он справился с нахлынувшим раздражением – выражение лица оставалось невозмутимым и бесстрастным.

– Дон Монтиссори, если бы не ваша забота, что бы было со мной? Вы мне дали работу, защиту, приблизили к себе. Я свой человек в клане. Всем, что имею сейчас, я обязан вам. – Голос у Леонардо прозвучал твердо, ни на секунду не позволяя усомниться в искренности произнесенных слов.

– Я всегда ценил тебя, Леонардо, – сказал Монтиссори и отхлебнул из бокала. – Побольше бы таких людей, как ты. – Выдержав паузу, он как бы невзначай спросил: – Дорогой Леонардо, а ты вспоминаешь Россию?

Леонардо Томмазо ожидал любого вопроса, но только не такого. Все, что было связано с Россией, вызывало у него чувство смятения. Дело в том, что Леонардо Томмазо, один из самых авторитетных бойцов всесильного клана Монтиссори, был русским.

О своем детстве Леонид Шестернев, он же Леонардо Томмазо, никому не рассказывал. И если говорят, что каждый мужчина хранит в душе образ матери, то он был бы рад навсегда забыть свою мать.

Жизнь полна случайностей. И все, что угодно, могло оказаться в его жизни случайным, кроме одного – в четырнадцать лет цепь случайных событий резко изменила его судьбу. У русского мальчика Лени Шестернева началась новая жизнь.

В начале семидесятых, на заре застоя, в Москве, как грибы после дождя, стали плодиться так называемые политические институты по изучению различных «измов»: коммунистического движения, буржуазных течений, по проблемам разрядки и мирного сосуществования, рабочего движения и загнивающего капитализма. На эти темы защищались многочисленные диссертации. Ученым можешь ты не быть, а кандидатом стать обязан! Этот лозунг многих «вдохновлял» на «научные» подвиги, хотя никаких особых усилий для защиты не требовалось, поскольку и в науке отношения строились тогда по принципу: «Ты – мне, я – тебе».

Спартак Иванович Шестернев, заместитель директора по научной части одного из таких институтов, имел государственную машину с персональным водителем, секретаршу Ариадну Ивановну – огненно-рыжую русалку с зелеными глазами, жену и море друзей. Дружили институтами, семьями или, как тогда говорили, домами – словом, по-всякому. Красиво жили, надо сказать. Застолья, банкеты, поездки за рубеж… Спартак Иванович, например, защитив по совокупности докторскую, прямо из ресторана «Прага» улетел со своей секретаршей в Нью-Йорк на какой-то симпозиум, а когда вернулся, домой не поехал – обосновался у Адочки в однокомнатной квартире в Черемушках. Стал ее первым мужем, а она его третьей женой.

Друзья отговаривали от этого брака. Между ними была разница в двадцать пять лет. Спартаку Ивановичу, правда, казалось, что он в состоянии преодолеть любые трудности.

Был развод с женой. Он и на этот раз поступил как джентльмен. Оставил квартиру, забрал книги, личные вещи и обещал позаботиться о судьбе дочери. Спустя полгода у них с Адочкой родился сын. Мальчика назвали Леонидом, что было вполне естественно, потому что Спартак Иванович только что вернулся из зарубежной командировки в дружественную державу, где помогал готовить визит Генерального. Хорошая квартира за выездом на Фрунзенской набережной стала наградой за плодотворный труд и личную преданность. Крестины и новоселье отгуляли капитально.

Жизнь в семье Шестерневых шла своим чередом, но как-то однобоко.

Сколько Леонид себя помнил, мать все время жила с кислой миной на лице. Сыном она не занималась. Ей не давали покоя амбиции, сосредоточившиеся исключительно в области потребления. Она хотела вещей, денег, красивой заграничной жизни. Каждый выход с мужем в гости к друзьям заканчивался сценами дома.

Только став взрослым, Леня понял, что сцены – излюбленное оружие нахрапистых женщин, поскольку позволяют за минуту надрыва и гнева получать от мужчин то, чего пришлось бы напрасно добиваться разумным путем в течение месяцев и даже лет.

Для того чтобы сцена оказала свое действие, ее надо исполнять на хорошем театральном уровне. Его матери это удавалось. Истеричкой, психопаткой она не была. Помимо страсти к деньгам и богатству, она обладала отменной интуицией. Нутром чувствовала, что сцены производят большое впечатление, если они редки. В самом деле, в странах, где гроза – явление повседневное, никто не обращает на них внимания.

Многие мужчины, когда разражается домашняя буря, предпочитают удалиться или укрыться за газетой, однако Спартаку Ивановичу они внушали ужас, потому что инициатива всегда оказывалась в руках у Ариадны Ивановны.

На неокрепшую душу мальчика циничные монологи матери оказывали страшное разрушительное воздействие. Расхаживая по длинному коридору взад-вперед, она измывалась над семейными устоями, проклинала тот день, когда связала свою судьбу с «этим склеротиком», «старпером». По ходу дела Ариадна Ивановна, конечно, громила все «завоевания социализма». Она требовала «светлого будущего» сию же минуту.

Единственная тема, которой Адочка никогда не касалась, была тема благосостояния. Здесь ей трудно было упрекнуть Спартака Ивановича.

Леня старался во время таких скандалов улизнуть на улицу. Он стал пропускать школу, покуривать, таскать у матери из кошелька деньги.

Однажды у отца случился сердечный приступ, и его увезли на «Скорой» в кардиоцентр на Рублевском шоссе. Он тогда учился в шестом классе. Мать каждый день возвращалась поздно и, как правило, под градусом и тут же принималась его воспитывать. Она впервые испугалась, сообразив, что отца следует беречь, а вот сына надо исподволь готовить на первые роли.

Леня тогда учился в английской спецшколе, но, невзирая на это, Ариадна Ивановна наняла приходящую англичанку и стала постоянно вдалбливать сыну, что если он не будет знать английский как следует, а в дневнике будут одни тройки, то после десятилетки он загремит в армию. А уж тогда дипломатом ему точно не быть.

Пацаны Леню Шестернева недолюбливали и частенько били.

– Жизнь – это битва, – сказала мать как-то раз, явившись домой с букетом гвоздик и коробкой конфет. – Посмотри, на кого ты похож! Под глазом – фингал. Настоящий хлюпик. В наше время надо обладать связями и бицепсами, чтобы уложить противника в нужный момент на лопатки в переносном и прямом смысле.

Через неделю с ее легкой руки он стал ходить в Лужники, в секцию по классической борьбе, а через год убедился в правоте ее слов.

Когда Валек, гроза Усачевки, потребовал принести из дома десятку, Леонид не растерялся. Заломив Валькину руку за спину, он сделал подсечку и, повалив на землю возле помойных баков, прижал коленкой и зло сказал: