Вот и получилось, что последняя публикация в альбоме оказалась датирована октябрем две тысячи первого – за две недели до маминой гибели. Однако… И та заметка, и тот герой, о котором журналист вспомнил в редакции, просматривая страшное видео, должны быть в мамином альбоме, потому что датировались гораздо более ранним периодом. То ли девяносто пятым, Дима не помнил точно, то ли девяносто шестым годом…

* * *

Тогда у него еще не было собственного кабинета. Полуянов сидел в компании семи коллег в репортерском зале. Но Дима уже в ту пору не сомневался, что он – лучший и вот-вот сделает сенсацию, о которой заговорят все.

В один прекрасный день – это было как раз после утренней планерки, то есть около двенадцати – на его столе зазвонил телефон. Дима снял трубку. Прозвучал взволнованный мужской голос:

– Корреспондента Дмитрия Полуянова, пожалуйста.

– Это я.

– Вам со мной необходимо встретиться. Прямо сейчас. Я нахожусь внизу, на проходной.

По нескольку раз в день редакцию в целом и репортеров персонально атаковали разные шизики. То были борцы за правду, которых постоянно увольняли и восстанавливали на работе, – они приносили с собой горы документов (некоторые из них датировались пятидесятыми годами) и могли бесконечно рассказывать о своей неравной многолетней борьбе с работодателями и властями… Врачеватели, открывшие ни больше ни меньше, как лекарство от рака или СПИДа… Жертвы инопланетян или гипнотизеров, тоталитарных сект или психотронного оружия, Кашпировского лично или зловещих опытов КГБ… Любой подобный шизик мог серьезно парализовать работу корреспондента, согласившегося его принять, – или даже всего отдела. Именно поэтому на входе в редакцию стояли охранники, которые тормозили любого посетителя. Внутрь их запускали по пропуску, подписанному никак не меньше, чем заместителем главного редактора. Для связи служил старый эбонитовый телефон, висящий на стене.

Обычно сотрудники просили маньяков изложить свои жалобы в письменной форме и опустить письмо в специальный ящик. Встречи с подобными правдолюбами до чрезвычайности редко давали хоть сколько-нибудь значимый материал.

Голос посетителя, спросившего Полуянова, звучал весьма взволнованно, посему юный Дима поинтересовался у него опасливо:

– А что вы хотели?

Меня зовут… – Имя и фамилию ходока десятилетней давности Полуянов напрочь забыл, собственно, ради них он и приехал сейчас на мамину квартиру. – Я руководитель детской студии «Незабудка». – Вот «Незабудка», наоборот, врезалась в память. – Мы лауреаты фестивалей детского кино в Варне и «Артеке», многократно награждались дипломами ЦК ВЛКСМ…

Многословность собеседника также свидетельствовала не в его пользу, поэтому Дима терпеливо, но холодно повторил свой вопрос:

– Что вы хотите от меня и от газеты?

– Дело в том, что нашу студию собираются прикрыть! Чиновники хотят отобрать у нас помещение, в котором мы сидим, и передать его богачам, каким-то «новым русским»!

– Почему вы так решили? – по-прежнему опасливо спросил Дима – хотя, несмотря на взволнованный монолог, звонивший не производил впечатления сумасшедшего.

Скорее он казался человеком, болеющим за свое дело и возмущенным несправедливостью. «Если то, о чем он говорит, – правда, может выйти неплохая статья», – подумалось тогда молодому журналисту.

– Они замучили нас проверками! – продолжил горячо жаловаться посетитель. – Каждый день приходят! То из роно, то из санэпидемстанции, то из пожарной охраны!.. А я вам говорю: они просто на наш особняк нацелились! Покоя он им не дает!

– А где вы, если не секрет, квартируете?

Визитер ответил. Сейчас Полуянов уже, конечно, не припоминал точный адрес, но тогда он произвел на него впечатление: то ли Ордынка, то ли Волхонка, то ли Пречистенка…

Местоположение особняка решило все. Дима сказал в трубку:

– Ждите, сейчас я принесу вам пропуск.

Жалобщик оказался молодым спортивным человеком ненамного старше Полуянова: на вид лет тридцати с небольшим. В сандалиях на босу ногу (тогда был, кажется, май, но уже стояла жара), в измученных джинсах «Ливайс» (явно поддельных, с рынка), в ковбойке с расстегнутым воротом. В руках посетитель держал пухлый потрескавшийся портфель из кожзаменителя. Словом, перед Димой предстал типичный жалобщик, подвижник, правдолюб.

Журналист провел будущего героя статьи через охрану. На лифте они поднялись на седьмой этаж в буфет.

– Разрешите, я угощу вас кофе, – предложил Полуянов.

– Нет, позвольте мне, – запротестовал посетитель. Несмотря на свою куцую одежонку и горящие глаза аскета, он производил приятное впечатление и был, кажется, вполне адекватен.

– Ни в коем случае! – возразил Дима. – Запрещено журналистской этикой. Если вы угостите меня, это даст право вам (или кому-нибудь еще) говорить, что вы меня подкупили.

В буфете он налил из знаменитого трехведерного самовара кофе и прихватил с собой пяток не менее знаменитых редакционных пирожков. (Странно, такие вот дурацкие мелочи – как он наливал тогда кофе, помнятся, а фамилия визитера стерлась из памяти напрочь.) Впоследствии Полуянов еще раза два ходил к самовару за кофе – потому что просидели они с посетителем в буфете часа три. За это время гость вывалил журналисту всю историю своей жизни.

Он с двенадцати лет занимался в детской киностудии при Дворце пионеров. Когда пришла пора поступать в вуз – выбрал ВГИК. На режиссерский баллов недобрал, а вот киноведом (безо всякого блата и высокопоставленных родичей) стал. Параллельно ходил вольнослушателем в мастерскую Соловьева. А уже на третьем курсе понял, что его призвание – учить, и открыл при Замоскворецком райкоме комсомола кинокружок. А еще через три года короткометражку, сделанную кружком, послали на международный фестиваль в Сан-Себастьян. Тогда о нем и его ребятах писали и «Комсомолка», и «Московский комсомолец», и «Смена», и «Юность», и даже «Молодой коммунист». А райком партии сделал царский подарок: выделил помещение (тот самый двухэтажный особняк) и утвердил новое штатное расписание, согласно которому кружок становился киношколой, а в нем появлялись единицы двух воспитателей, кинооператора и даже уборщицы. Как раз начинались времена перестройки и гласности, и ребята сняли, в подражание Подниексу, полнометражный документальный фильм «Легко ли быть пионером?», а также несколько мультипликационных фильмов, где выворачивали наизнанку басни Сергея Михалкова.

В киношколе появился свой театр – точнее, агитбригада. Ездили с композицией по стихам поэтов Серебряного века на БАМ, в Новый Уренгой, на КамАЗ и Белорусский тракторный…

Однако вскоре начались смутные времена. Комсомол в одночасье рухнул вместе с Советским Союзом и партией. Зарплату платить стало нечем. За коммунальные услуги – тоже. Коллектив, включая уборщицу, разбежался. Не то что кино снимать – теоретические занятия пришлось проводить при свечах.