— Я не могу… — вздохнула она, но я почувствовал, что ее сердце желает именно этого.

— Вы боитесь испить лунного света?

Я посмотрел на нее и на серп луны, напоминающий песочные часы, из которых вытек почти весь золотой песок.

— Страх для меня теперь слишком большая роскошь. У меня осталось только отчаяние.

— Тогда пойдемте со мной прочь из вашей клетки, чтобы насладиться ночью свободы.

— Нас могут… увидеть…

Похоже, эти слова имели для нее глубокий скрытый смысл.

Девушка огляделась по сторонам, сняла колпачок с глаз сокола и, вздохнув полной грудью, сказала:

— Я согласна.

Феникс, хлопая крыльями, скрылся в ночном небе. Снова надев маску, я спустился вниз, встал на седло Бониты и помог спуститься донье Анне. Она скинула с руки перчатку и устроилась в седле. Выросшая на ранчо, она двигалась ловко и уверенно. Особенно меня поразило то, что она предпочла сесть по-мужски, верхом, сжимая ногами бока лошади. Ее длинное платье свисало по обе стороны седла. Ощутив прямо перед собою ее тело, я не сразу сумел выровнять свое дыхание.

Я тронул шпорами бока Бониты, прошептал на ухо лошади несколько ободряющих слов, и мы поехали, сначала трусцой, а потом рысью. С одной стороны, нам следовало поторопиться, чтобы уменьшить риск быть узнанными. С другой стороны, увидев лошадь, несущуюся галопом, случайный прохожий мог вообразить чье-то бегство. Цветки жасмина, которые донья Анна вплела в свои локоны, касались моего лица и дарили нежный аромат. Ее теплая спина и мягкие ягодицы покачивались в такт шагу Бониты и наполняли мое тело сладкой истомой.

Площадь Хиральды в этот час была пустынна и безмолвна. Неподвижной громадой темнел силуэт собора. И только ласточки выписывали в небе замысловатые пируэты, издавая пронзительные звуки, словно муэдзины явились из прошлого и призывают мусульман к молитве. На голове у каждой статуи святого, по обе стороны от входа в собор, дремали голуби, и стук копыт заставил их взлететь. Один голубь спросонья метнулся в нашу сторону, а потом, хлопая крыльями, полетел прочь.

Я спешился, вытащил из сапога нож и с его помощью довольно легко справился со старым дверным замком. Минуя низкие своды арочного входа, мы шли пешком, а потом я вновь помог донье Анне забраться в седло и сел на лошадь позади нее. В одной из книг, найденных в библиотеке маркиза, я как-то прочел, что на башне всего тридцать четыре пролета, по которым муэдзины въезжали на верхнюю площадку пять раз в день, чтобы вознести молитву Магомету. Наш звонарь въезжает туда на осле, хотя удобнее было бы и ему пользоваться лошадью, поскольку подниматься приходится каждый час.

Виток за витком мы поднимались все выше — сначала медленно, а потом галопом. Достигнув предпоследней площадки, мы осторожно, чтобы не сорваться вниз, соскочили с лошади и отдышались.

Я оставил лошадь за каменной стеной, которая стояла посередине площадки и поддерживала самый верхний ярус башни. Донья Анна протянула руку и взяла нож, который я не успел спрятать в тайник за голенищем и продолжал зажимать в зубах, как пират.

— Спасайся, Бонита, — пошутил я. — У нее нож.

Лошадь не двинулась с места, а я бросился бежать и взлетел по последнему пролету на верхнюю площадку, где неподвижно висел колокол. Донья Анна устремилась следом. Когда она догнала меня, я поднял руки вверх, как бы сдаваясь, и мы оба покатились со смеху. Однако после того как взору девушки открылся вид с вершины башни, она забыла нашу игру. Она медленно шла вдоль площадки, висящей прямо в небесах, словно приближалась к открытым воротам в само царствие небесное. Здесь, высоко над городом, и в самом деле казалось, как будто мы находимся гораздо ближе к Богу, чем к людям. Я глубоко вздохнул, посмотрел на необыкновенную красоту, окружавшую нас, и постарался унять сильно бьющееся сердце. Облокотившись о мраморные перила, мы любовались шпилями собора, причудливыми стенами Алкасара, башней Торре дель Оро, и рекой, в которой отражался узкий серп луны. По другую сторону была видна городская ратуша и за ней церковь Спасителя. Отсюда было можно даже разглядеть, как дворники задувают масляные фонари в женевском, немецком и французском кварталах, где живут ремесленники со всей Европы. Я протянул руку в направлении Кармоны и указал донье Анне на крышу ее гасиенды. Выражение восторга на ее лице сменилось печалью. Она посмотрела на нож, который все еще продолжала Сжимать в руке, коснулась большим пальцем его острого лезвия и, вспоминая события на ранчо, дотронулась им до своей шеи.

— Тогда вы проявили необыкновенную храбрость, — сказал я.

— Зачем вы приехали на мою гасиенду в ту ночь?

— Чтобы обольстить вас… Ну, и, возможно, поблагодарить вас за то, что вы спасли мою жизнь.

— В результате вы отплатили мне тем же.

— Мне было любопытно еще раз взглянуть на женщину, которая не испугалась человека в маске, свалившегося прямо в ее карету.

— А чего же вы добиваетесь сейчас?

— Сам не знаю…

Я поднял руки, чтобы коснуться ее лица, но потом остановился. Нежное тепло ее тела я ощущал даже на расстоянии.

— Вы абсолютно правы, задавая мне этот вопрос. Дело в том, что мне и самому не ведомы те мотивы, которые мною движут.

— Я никогда не выйду замуж за человека, который меня не любит. Что же касается маркиза, его пустое сердце вообще не способно любить.

— Тем не менее вас он любит. Тогда, в церкви, я пытался предупредить вас, потому что убедился собственными глазами, на что способен этот человек, чтобы завоевать вас. Именно он подослал бандитов на вашу гасиенду — чтобы напугать вас и тем самым вынудить покинуть свое уединение.

В ее глазах засветилось удивление.

— Все гораздо хуже, чем я думала. В глазах маркиза я такая же собственность, как наши земельные угодья, которые он заставил отца продать.

— Беда в том, что именно этому человеку я обязан своей жизнью… и вообще всем, что у меня есть.

Я придвинулся к ней, изнемогая от желания хотя бы один раз припасть к ее губам, и в этот момент почувствовал возле своего горла лезвие ножа.

— Я не похожа на других знатных дам, которых вам удавалось обольстить с легкостью. Мое разбитое сердце дорого вам обойдется.

— У вас такие же понятия о чести, как у вашего отца.

Я сжал ладонью лезвие ножа и снова наклонился, чтобы поцеловать ее. Она невольно отпрянула, и я почувствовал, как мою руку пронзила острая боль.

— Ах, Матерь Божья! — воскликнула она, увидев, как кровь струится из глубокого пореза на моей руке. — Надо скорее остановить кровотечение.

Без малейших колебаний она подняла подол своего платья и ножом отсекла полоску ткани от нижней юбки.

— Мне так жаль!

— Я сам виноват. Вы предупреждали меня, а я не послушался, — сказал я, наблюдая, как она бинтует мою руку.