Тибетская буддийская традиция гласит, что душа странствует сорок восемь дней после того, как умирает тело. Ее задача – заблудиться, чтобы на сорок девятый день она могла возродиться. Как-то раз я видела документальный фильм, в котором монахи совершали бдение над разлагающимся телом другого монаха на протяжении семи недель, распевая молитвы, чтобы помочь проводить его душу в следующий мир.

Этот день был сорок девятым после того, как умер Элвис. Все это время он был со мной. Но я не видела этого – ни в во́роне, который слетел на двор, чтобы съесть последнюю трапезу Элвиса – остатки курицы, выложенные на пень, и целую минуту смотрел мне в глаза своим таинственным черным глазом с ограждения террасы; ни в песне Элвиса Пресли, игравшей по радио, когда я покупала продукты; ни в уханье совы, которое я слышала три вечера подряд ровно в то время, когда умер Элвис; ни в ощущении лапы, ступившей на кровать, от которого я проснулась однажды ночью. Я записывала все это в своем дневнике, собирая кусочки дней без Элвиса, слишком сосредоточенная на старании увидеть его тело, а не его присутствие.

На пятидесятый день после ухода Элвиса я проснулась, одновременно смеясь и плача. Он всегда подрезал мое колючее эго, мое отношение «да пошли вы», мою потребность контролировать все и вся. Всякий раз как я выла из-за перспективы потерять его, суетилась, когда он не хотел есть, вопила и уговаривала его вернуться на тропу, безрассудно и бессонно беспокоилась о его здоровье, – его реакция всегда оставалась одинаковой. Вся она заключалась в том моменте, когда он кувыркался в снегу, когда горел мой дом:

Как это прекрасно – быть живым.

Не относись ко всему этому – и, главное, к себе – слишком серьезно.

Единственная сила, достаточно мощная, чтобы учить этому, – любовь. Не любовь родственных душ и карамельных сердечек, но та сила, которая повелевает звездами, сердцебиение Вселенной.

Я с ранних лет училась изолировать себя от людей и мира, в котором было слишком много опасных неопределенностей. Я считала, что веду себя умно. Я оседлывала коня и уезжала в закат, одиночка, вооруженная и неуязвимая. Но потом Элвис влез между нагрудным панцирем и моей кожей.

Я думала, что завожу себе спутника своих дней, попутчика на походных тропах, друга; но под конец Элвис встал на пороге дикого мира, реального мира, виляя хвостом и показывая путь. Давай же, говорил он, между небом и землей еще столько всего…

И так оно и было.

В голубом свете раннего августовского утра я сидела со скрещенными ногами, завернувшись в шерстяные одеяла, перед огнем, языки которого вздымались из глубокой церемониальной ямы. Было полшестого утра. Вокруг меня: стены, расписанные образами Ганеши, слоноподобного божества, устранителя препятствий, и Ханумана, преданного воина-обезьяны Рамы, который перепрыгнул океан с горой на спине. Снаружи лесной воздух был тронут первым осенним запахом влажной земли. Хотя гора все еще была укрыта по-летнему зелеными травами и листвой, в воздухе присутствовала острота разложения, затхлость начинавших буреть листьев. Всего этого не станет за месяц, думала я.

Напротив меня, за краем поднимавшейся ярусами квадратной ямы, сидел мужчина лет двадцати с небольшим, с длинными вьющимися каштановыми волосами и ясными голубыми глазами. Он пел на санскрите, языке, пропитанном звуками, которые, по слухам, способны перестраивать молекулярные структуры. Он брал щепотки масалы из миски правой рукой, подносил к сердцу, а потом бросал смесь льна и риса в пламя. Я делала то же самое. Внизу перед нами сосновые поленья ощетинивались искрами, поднимался дым.

– Огонь священен, – говорил этот мужчина. – Он выжигает любую карму. Он очищает душу.

– Сваха, – отзывалась я, рассыпая масалу под ритм пандитской молитвы. Да будет так.

Когда я выцелила этот ашрам из длинного ствола поздней весны, моя жизнь была битком набита работой, тревогой и скорбью. Я предвкушала горное лето, когда буду заново учиться жить одна, но все надежды пошли прахом перед лицом очередной чрезвычайной ситуации: хрупкое здоровье моей матери, в последние годы скользившее вниз так, как съезжают по горному склону кусочки снега размером с наперсток, перешло в свободное падение. Моей семье предстояло снова воссоединиться и возродить свои худшие черты. Вместо того чтобы тихо печалиться, я потратила постепенно теплеющие месяцы весны и лета на демонстрации с биением себя в грудь перед братьями и сестрой, пока мы решали, кто, чем и когда будет заниматься.

К этому времени сил у меня не осталось. О двойственности положения сиделки говорят мало. Бремя множества тревог, огромной ответственности, усталость и мрачность, что усиливаются со временем… Братья и сестра ссылались на свои семьи и обязанности как причины для ограничения своего участия – и вполне обоснованно; но я, поскольку находилась так близко в географическом смысле и поскольку у меня не было собственной семьи, не могла претендовать на такую привилегию. Я чувствовала себя обязанной матери, но после полных шести лет, когда я первой отзывалась на ее нужды, мне необходимо было убежище.

Ашрам Шошони был двойником огромного саманного, с деревянным сводом здания в Эльдорадо-Спрингс, чуть к югу от Боулдера, где мы с Джулией занимались по понедельникам йогой. Это был легкий выбор – всего тридцать миль к югу от моей хижины вдоль шоссе Пик-ту-Пик. Я могла сбежать туда на неделю без дополнительного финансового бремени авиаперелета или долгой поездки в машине, не опасаясь, что буду вне досягаемости в случае, если состояние матери внезапно резко ухудшится.

Тем утром я была единственной гостьей при проведении яджны, первого ежедневного ритуала в ашраме – до мантр, до йоги, до завтрака. Удобно начинать день со сжигания прошлого, с напоминания о том, что все, что у нас есть – это настоящее. Храм был достаточно велик, чтобы в нем могли сидеть до сотни людей, но сейчас там были только я и пандит перед концентрическими красным, белым и черным квадратами, отмечавшими место жертвенной огненной ямы. Снаружи расцветал день, солнце вставало над горой, и в храм вползал свет. Подавала голос утренняя горлица, с тем самым своим воркованием, которое я любила, таким полным неизбывного желания. Поднимался дым. Сваха, сваха, повторяла я.

Так много всего случилось.

* * *

В начале мая, за три недели до очередной операции аневризмы у мамы, я отправилась в Таос с Джулией. Что-то тянуло меня на юг, в то же место, где я пыталась спастись от скорби, вызванной своим сорокалетием и потерей плодов почти двадцати лет работы. Теперь, семь лет спустя, это была пустота моей хижины, отсутствие Элвиса, весна, которая продолжала вбрасывать снег припозднившейся зимы. Это будет, шутила я, заключительный этап прощального тура Элвиса. Вместо своего пса я брала с собой голубую шкатулку с его прахом.