И беспрепятственно всех в гостиницу пускают.

Драгамащенка объясняется с ДД, режиссер – с ПП. С англичанином, за которого Драгамащенка несет, как оказывается, прямую ответственность, случилось ЧП; режиссер приглашает ПП на роль в его будущем фильме. На англичанина ночью во сне, но и наяву обвалилась с потолка фанера; нет, сам он не пострадал, он так и не понял, во сне это было или наяву. Потому что фанера эта упала на него вместе с крысой и с кошкой, которая бежала за крысой. Он решил, что у него началась белая горячка. Требовал немедленной депортации. Они такие принципиальные, эти англичане, что он на этом настоял и был срочно эвакуирован с уже неоспоримыми признаками белой горячки. А Драгамащенке, как назло, как раз удалось наконец устроить его поездку к местам расселения обезьян…

Режиссер как раз сейчас переселяется в освободившийся нумер.

И никаких виски-миски… ПП быстро соглашается сняться в новой роли у режиссера Серсова.

– Я знаю, куда мы пойдем, – утешает он ДД. – К моему другу Семену. (Он как-то странно, с протяжкой и важностью, произносит это имя: не то Симеон, не то Семион.) Не ожидал я его здесь встретить… Вдруг гляжу – он!

Но это не так, оказывается, близко. Это достаточно далеко от Сухума, в большом, растянувшемся селе Тамыш. Они проклинают город, рассуждая о прелестях сельской жизни. В городах растет преступность, и нечего с ней бороться, потому что это биологический фактор. Карательные меры неизбежны, поэтому трибунал еще будет некоторое время существовать в преображенном ими человечестве, но постепенно казнь будет заменена всего лишь ссылкой в города, которые и будут выполнять свою полезную функцию помоек. В них будет производиться фильтрация и очистка всего, и город наконец обретет свое естественное назначение. Город как раз и станет той Великой Свиньей Будущего!..

Но это еще не скоро… И Тамыш оказывается далеко.

– Кто-то верит, а кто-то не верит… – ПП покрылся пылью, будто шерстью: и бровки, и щетина, даже руки. – Кто-то ниспровергает, а кто-то творит себе кумира… А я… Я восхищаюсь Господом! Я Им Самим восхищен! И не только как Творцом. Это само собой – уму непостижимо, как Он прекрасно все это произвел. Другое восхищает меня в Нем…

Усталые, брели они вдоль бесконечного шоссе. ДД безропотно плелся чуть сзади, как в поводу. Выглядывал из-за его плеча. Удивленно разглядывал пыль на руке…

– Человечность! – вот что изумительно… Он несет ответственность за каждую свою ошибку. Он присутствует. Это такая ошибка человека – забросить Его подальше, на некие небеса! Он – здесь! Мы никак этого не поймем. Он послал нам Сына Своего в доказательство – мы и этого не поняли. И если мы Ошибка, то Он усыновил эту ошибку. Он поставил нас этим выше всего в этом мире! Выше ангелов и архангелов! Потому что они всего лишь существа, пусть и высшего порядка, а мы – дети Его. Вы говорите, что Адам праотец наш… Нет! Он тоже всего лишь тварь Божья, потому что он не был Сыном Его. Мы – внуки Адама, но дети – Господа. И Он давно ждет. Он нуждается в нас. Он все еще надеется. Он верит в нас. Можете себе представить, как же Он верует! Мы же отчаялись и веруем во все что угодно, кроме Него. Мы провозглашаем Его заветы, заповеди и законы и сами себе ими угрожаем. Мы запугали себя Господом как начальником, который нас осудит и накажет. А Ему не этого от нас надо. Ему бы немножко нашей веры и любви. Немножко ответной ласки отцу… Вы не замечали, что отец – всегда самый необласканный в семье человек? Он работает, и работает, и работает. Или пьет, и пьет, и пьет. И так и сходит на нет, не разогнувшись… Папа! – ПП всхлипнул. – Прости меня! Ну вот мы и у цели, – спокойно тут же сказал он, бросив взгляд окрест. – Уже скоро. Я хочу, чтобы вы поняли, в чем наша общая ошибка. Веруете вы или нет, совсем не важно. Вы – человек. А Он… Он – не над нами, Он – в нас. Мы с Ним – одно. И не преклоняться перед Ним, не извиваться, самоуничижаясь, и не строить из себя богочеловека, а надо Им самим стать. – И он опять взглянул окрест. – Вот и кладбище показалось… Тут уж рукой подать.

С кладбища доносился негромкий, ненадрывный, умеренный плач.

Хоронили Сенька, Семена, Семиона или Симеона. Он пропал, и его хватились лишь на третий день. Нашли его в разрушенной церкви, той самой, VII века, уже застывшего. Неутешная крыса металась по храму. В красной рубашке, он обнимал большую ведерную бутыль чачи, которую украл у мамы Нателлы. Это она плакала так ненарочно, так честно и ровно: «Разве я ему не наливала?.. разве бы я ему и так не дала?..» Он так и не прикончил всю – достиг половины. Но он и не расстался с ней. Кто-то даже высказался похоронить их вместе. Потом решили этими же остатками его помянуть.

– Запомните, доктор, – сурово изрек ПП. – Похмелка – это все то, что ты выпил вчера.

ДД было отказывался – все порывался в соседний санаторий. Там одна сотрудница… видел бы, какими глазами посмотрел на меня утром ее сын…

– Что вы топчетесь, как Наполеон?

И воля доктора была уже сломлена.

ПП мерно стукал лбом о крышку простого гроба.

– Что же вы так плачете, доктор??

– Я представил себе биомассу червей…

Так умер русский бич, Божий человек Сенек-Семион.

И здесь, на скромных поминках, над свежей могилой, ПП потерял ДД и отключился сам.

Тело на газоне, покой. Разговор души с телом, тела – с Богом.

Разговор пустой бутылки с травкой:

– Дай!

На.

Вопрос о том, кто я такой, встал необыкновенно остро. Он опускался – меня опускали.

Встречи хватило дня на три. Объятия распались. По телефону его заверили, чего он стоит, и я согласился. Я растянул осень, и тем более состоялась зима. Из окон дуло очередной ноябрьской годовщиной – шестьдесят пятой? шестьдесят шестой? шестьдесят седьмой? Три дня превращались в три года, и три года пролетали, как три дня. Шуба на мне развалилась. Вот уж не знал, что стоит достаток! И очки могут стоптаться на носу, как подметки, – что уж сетовать об обуви. В квартиру набежали тараканы. Сопли охватили меня пожаром, платки сохли по батареям. Я просыпался от нестрашных, занудных кошмаров, все менее отличавшихся от жизни.

Сначала будто бы ничего, сплю. Звонок – иду открывать. Извиняются, не туда попали. Ничего, ничего. Иду досыпать, лег – проклятье! – забыл свет в квартире погасить: из-под двери бьется. Иду гасить, а они уже на кухне, с тортиком, чай пьют. Очень миролюбивы, объясняют, что раз уж у них так и так адрес неправильный, а они специально на новоселье на поезде приехали, то они Уж у меня и чтоб я присаживался. Я им что-то насчет того, что как-то так… а они: ничего, ничего, не стоит, мол, мне беспокоиться. И все такие круглые, провинциальные, ненервные, как бы даже застенчивые, но наглые. На звонок уже сами пошли открывать, а там еще такие же, и опять с тортиками. Я их выталкиваю, а они становятся как бы вялые, бессловесные, валятся, я в них путаюсь, вязну, все более зверея. Накидал полную лестничную площадку каких-то ватников, валенок, ушанок – последние так вообще превратились в половую тряпку. Только снова лег – шкаф стал потрескивать, форточка распахнулась, искры из всех щелей, и дымком повеяло. Надо форточку бы затворить – сил встать больше нет. А в форточку уже какой-то ватник лезет, ушанку обронил, ворчит. Шкафчик мой в углу задел, со шкафчика бюстик Наполеона начал валиться. Я еле его поймал, чтобы не разбился. Выпихиваю ватного обратно в форточку; он раздался, как пролез, и обратно не пропихивается. Искры сыплются, как от сварки, Наполеон посверкивает бронзой в их свете, глазницы у него пустые, как у античных статуй. Наполеон-то у меня откуда? Не было у меня отродясь Наполеона! Не стоял он у меня никогда на шкафу… Выбрасываю и кумира, вслед за ватным, тщательно закрываю форточку, а там, за дверью, уже дым коромыслом, гвалт, кутерьма – электричество жгут и веселятся.