Я думал, слезу смахнуть, а он привстал. «Извините», – говорит и прямо к громкоговорителю. Развязал узел на шнуре и обратно сел, успокоенный: мол, теперь порядок. «Ну вот и все, – говорит. – Ничего я вам такого не сказал. Ничего секретного. Только про дату, что на день все раньше началось, чем сообщали… но это и не такой уж секрет».

Вышли мы вместе, я посмотрел с презреньем на поджидавшую нас редакторшу, и молча мы так мимо нее прошли. Прошли, прошли на улицу, там меня все это время ждал, и все еще ждал, – Дрюня-Дрюнечка, дружок-мой-ситничек, святой человек: имел принцип похмеляться с тем, с кем выпил вчера, тем же, что пил вчера, и столько же… втроем повернули за угол на бульвары, к «Наденьке», там еще тогда разливали. Выпили по стакану, Дрюня еще поспорил, кто за кого платить будет. Майор и заплатил, и телефончиками обменялись.

Сама жизнь подавала мне пример: Глаз, Язон, Афган… Надо было побороться с собой, чтобы убедиться, что перед тобой именно то, что кажется, а не то, что есть. Бороться! Совершить положительные усилия независимо от возможности реализации. Я откликался. Я поднанялся в шоферы везти одного монаха по владимирским проселкам. Сдал кота соседке-певице. Мы осматривали мерзость запустения разрушенных храмов и сокрушались сами. Монах был старец лет тридцати. Его мудрость и зрелость равнялись разве что его неопытности. Он годился мне в отцы и сыновья. Как теленок, бегал он по линзам владимирских лугов, собирая на рясу всю пыльцу, а цветов было видимо-невидимо!.. Я сопровождал молча. Ему хотелось меня спросить, но он не мог. Он хотел, чтобы я его спросил, – я не знаю что. «Вот, – наконец собрался я с духом, – в Творца верую, в Христа верую, в Деву Марию – верую, а вот в дьявола не могу поверить, что он на самом деле…» – «Во что же вы тогда веруете! – возмутился монах. – Ведь воздух кишит ими!» Он выразительно широко взмахнул, описав круг, и зашагал широкими шагами прочь от меня по лугу. Он удалялся быстро, и вдруг я впервые отметил, что он никак не исказил нетраченую красоту владимирского луга! Монах – вот человек пейзажа! С умилением провожал я взглядом его легко вписывающуюся в пейзаж пирамидку. Под рясой не было видно двуногости… Неужели в этом и было все дело? «Освящается сия колесница!» – рек он, когда мы благополучно прибыли. Автомобиль был освящен, и я почувствовал, как повеяло дымком и гарью уж не иначе как от меня, когда усаживался ехать домой…

Меня у дома уже новый гость поджидал. На своем «запорожце». Прямо из Мурманска.

«Мало у нас горя, чтобы ты еще не пил», – говорит мурманчанину Дрюня. Но тот не пьет и не курит. И еще, как постепенно мы догадались. Не то, что можно в таких случаях подумать, а как раз наоборот. Белоснежный воротничок, на брюках бритвенная складочка, вольный пуловер так и спадает с плеч, аккуратнейший в искорках седины бобрик, худощав, складен, пластичен, а уж выбрит! Кожа… какая-то особенная кожа, на поколение самого моложе, шпарит наизусть Кузмина. Как он такой из своего «запорожца» вылез?.. Не пьет, так пусть хоть за бутылкой сгоняет. Так он города не знает. Дрюня вызвался показать с готовностью, так у него места в машине нет: все скарбом забито, и даже переднее сиденье снято. Мы не поверили, вышли посмотреть: и действительно, вся машина забита книгами и выутюженными рубашками. «Все мое вожу с собой?» – спрашиваю. Он снисходит к моей шутке. Оказывается – бич, оказывается – бомж. Машина, выходит, есть, а прописки нет. Отбичевал лето, к зиме на юга подался, естественно, через Москву, естественно, через меня. Подвалила Дрюнечкина семья: гости Великого Гэтсби, друзья и знакомые Кролика… УБ, полковник ГБ в отставке, Устин Беньяминович, дедушка и внучек одновременно, бабушка у него все еще была жива тем, что души в нем не чаяла; Эйнштейн, армянин, сыроед и дворник, с ним всегда хорошо поспорить на тему, является ли водка сырым продуктом; и сам Салтыков с песней, из тех самых Салтыковых, из которых Салтычиха, а не из тех, что сатирики и Щедрины. Он так и входит, громко распевая:

Затем дева юная явилась спасать меня от другой, которая явилась как раз за минуту до нее. Не разделявший наше общество мурманчанин отвел меня для разговора один на один из кухни в комнату и – не сразу то, что все сразу подумали, а чтобы я тут же, при нем же, читал его рукопись, правда, небольшую. В оценке Набокова мы сошлись. Тут я отдал ему должное. В оценке же его текста я не оправдал, не прошел, так сказать, его экзаменацию. Тет-а-тета не получилось. И он не мог скрыть легкой гримасы отвращения, когда снова вдохнул весь наш смрад. Девушки плакали на плече Салтыкова.

Вода – это были, конечно же, они; о трубах ни слова.

Появился и Зябликов, Павел Петрович в своем роде, редкий гость, и всех тут же споил. Он выкурил всю траву у буддистов, выпил все церковное вино у православных и теперь превзошел себя как экстрасенс. И правда, сила убеждения у него была колоссальная. «У тебя обязательно где-то есть клоп, я чую…» Тараканы – да, но я гордился, что клопов у меня не было. «Ты что, не знаешь, что такое клоп?» Клопом оказалось прослушивающее устройство. Зябликов прикрыл глаза и стал пассировать руками. «Здесь», – определил он, ткнув в решетку вентиляции. «А ты знаешь как сделай?» Я еще не знал. «Ты решетку отдери… У тебя какая-нибудь пика есть? (“Только бубна”. Шутка не прошла.) Ну, кочерга… Ты… – наставлял он, – решетку сдерни, возьми пику, туда ка-ак… – он сделал зверское выражение лица. – Хрясь! Проколи его!» – И он вонзил незримую пику и стал похож на Георгия Победоносца, даже что-то грузинское проступило в его курносом незамысловатом лице. Дрюня все и проделал, один к одному. Пики не нашлось – из изуродованной отдушины торчал обломок единственной моей швабры.

Девочки, так и не поделив, ушли с Салтыковым и Зябликовым, в полном согласии. И остались мы, как всегда, один на один с Дрюнечкой. Он как раз взялся тосты произносить, а это надолго. Я это терпел, потому что он утверждал, что я гений, а его трудно было переспорить. «Вся беда наша, – вдохновлялся он, – что совершенно нету Сальери!» – «Ну да, – сказала та, что все-таки вернулась, – а Моцартов у нас хоть жопой ешь». Мы очень смеялись.

Он обижал – я обижался. В глазах двоилось. Девочка оказалась дамой, бывшей женой. Дрюня был рыцарь. Он не мог потерпеть с ней такого обращения. «А что в портфеле? В портфеле-то что? А ничего. Пуст портфельчик-то!» Гнев ошпарил меня. И был это уже не Дрюня, а Сергуня, друг наш общий и ситный, кто посмел мне сказать такое.

Рубашку он порвал на Сергуне, а сахарницу с рафинадом надел на голову Дрюнечке. Оба прыгали вокруг в стойке Кассиуса Клея, но так и не ударили, щадя национальное достояние. Рафинад оказался острым. Исцарапанный и не стоящий на ногах Дрюня был сопровожден запрезиравшей меня дамой.

И я остался наконец один. Один, один! Один во всей Вселенной! Брошенный и никому не нужный… Добился-таки чего добивался. За что боролся, на то и напоролся! Как все провоняло!..

Я двинул в ванную комнату смывать позор… Так вот откуда воняло! В раковине лежало большое Дрюнечкино говно – это он удалялся замывать нанесенные мною рафинадные раны. «Так ведь неудобно же! – восхитился я. – Высоко! на одной ноге! И унитаз рядом!»