Еще не вполне оправившаяся от беременности, измученная дежурствами в госпитале, где она самоотверженно работает и днем и ночью, Айседора чувствует себя плохо, настолько, что не может дойти до берега моря, подышать морским воздухом. Это состояние изнеможения совершенно несвойственно ее природе. Она просит Мэри пригласить к ней главного врача госпиталя. К большому ее удивлению, тот отказался прийти, отделавшись письменными извинениями и несколькими советами. Прошло несколько дней. Состояние ее не улучшилось, и она решила сама пойти к врачу. Увидев ее издали, он попытался увильнуть. Но она пошла ему наперерез.

— Что происходит, доктор? Я не понимаю. Вы знаете меня с тех пор, как я работаю у вас, но отказываетесь прийти, когда я прошу об этом. Почему вы избегаете меня? Уверяю вас, вот уже несколько недель я очень плохо себя чувствую. Слабость во всем теле с момента пробуждения, руками и ногами шевелю с трудом…

— Извините, — бормочет он. — Я сейчас так занят… Ничего не успеваю. Но положитесь на меня. Завтра я к вам зайду.

На следующий день он пришел в назначенное время. Была поздняя осень. С моря дул ветер. Айседора тщетно пыталась разжечь огонь в камине. Он ей помог. Потом пощупал пульс, измерил давление, послушал грудную клетку. И все время смотрел на нее. В глазах его постоянно угадывалась нерешительность, хотя голос был уверенный и даже властный. Как будто внутри этого человека таился какой-то страх. «Впечатление такое, что он боится меня, — подумала она. — Но на робость это непохоже. Или он сердится на меня? Но за что? Я его почти не знаю. До приезда сюда я его не встречала».

Окончив осмотр, доктор выписал Айседоре тонизирующее лекарство, потом приблизился, взял за руку и, не переставая глядеть на нее с выражением беспокойства и недоверия, сказал:

— Не волнуйтесь, ничего страшного. Просто сильная усталость и немного неврастении. Я зайду завтра в это же время.

Завтра и в последующие дни он приходил аккуратно. Был убежден, что недуг его пациентки вызван главным образом ее психическим состоянием, и потому старался заставить ее рассказать о своих невзгодах. По мере того как доверие к нему возрастало, она все подробнее излагала ему интимные детали своей жизни. В ходе их бесед он также постепенно освобождался от стеснительности, но временами, особенно когда она говорила о гибели своих детей, он опять замыкался.

Однажды во второй половине дня они сидели у камина. За окном шел дождь, поливая черные и белые плитки дорожек в саду. Вдруг он подошел и обнял ее. Она поддалась, прижалась к нему и тихо заплакала, как заблудившаяся маленькая девочка, которую незнакомец взял за руку. Она так давно бродила одна, затерявшись в этом мире, неожиданно превратившемся в дикую орду. Ей казалось, что никто больше не станет ее слушать, не склонится над ней и не спросит: «Почему ты плачешь, Айседора?»

Да, ей было приятно: уверенность исходила от мужских рук, обнимающих ее. Она вытерла слезы оборотной стороной ладони, и лицо ее просветлело.

— Я плачу от счастья.

Он приходил к ней каждый вечер после работы в госпитале. А если не требовалась его срочная помощь какому-нибудь раненому, то он мог провести и всю ночь на вилле.

Однажды он пришел потрясенный.

— Что случилось, Андре?

— Ничего особенного. Просто временами я не в силах видеть страдания других. Это ужасно.

— Но я никогда не видела здесь тяжелораненых.

— Мы стараемся скрыть от вольнонаемных самые тяжелые случаи. Не хотим их путать. Но за последний месяц положение ухудшилось. Раненые поступают сотнями и в очень тяжелом состоянии. Порой — бесформенные остатки человека, изуродованные тела и лица, гниющие внутренности… невыносимо. Временами силы меня покидают. Нестерпимо хочется крикнуть: «Довольно! Остановите убийство!» А если раненый умирает в тот самый момент, когда вынимаешь из него пулю, то думаешь только об одном: бежать. Бежать куда глаза глядят, хоть на край света, и больше ничего не видеть. Ничего. Слышишь? Ничего.

— Успокойся, Андре. Война не долго продлится.

— Да? Ты веришь в это? Так пишут в газетах. Но они лгут! Чтобы не снизить боевой дух в войсках. Все врут. И я тоже вру.

— Ты?

Смутившись, он пытался сохранить самообладание, помешивая угли в затухающем камине. Она подошла, взяла его за плечи:

— Андре, посмотри на меня. Странно… У тебя вдруг опять появился тот взгляд, как тогда, в начале знакомства. Ты ведь не в операционной, а я чувствую у тебя желание убежать, о котором ты говорил. Почему? Почему ты иногда ускользаешь? Почему не раскрываешься? Ты мне не доверяешь?

— Да нет, что ты, конечно, доверяю…

— Тогда что же? У тебя есть какой-то секрет, и ты скрываешь его от меня, я же вижу. Что это? Скажи, ведь я имею право знать его. Я не только сплю с тобой…

— Не могу ответить.

— Скажи мне все.

— Нет. Ты перестанешь любить меня.

— Есть другая женщина?

— Ладно. Раз ты настаиваешь, я скажу. Ты сама захотела. Предупреждаю: тебе будет очень трудно слушать это.

— Все равно говори.

— Так вот. 19 апреля 1913 года…

— Это день, когда…

— Знаю. Я тогда дежурил в отделении скорой помощи Американского госпиталя. И мне привезли твоих детей. Патрик был безнадежен. А вот Дирдрэ я еще надеялся спасти. Искусственное дыхание изо рта в рот. Она умерла у меня на руках. Когда я тебя увидел впервые здесь, в больнице, я подумал, что у меня галлюцинация. Она была так похожа на тебя… Теперь ты понимаешь, почему я избегал встречи с тобой.

Она окаменела. Он стоял к ней спиной, опершись руками о камин. Потом она встала, подошла к нему вплотную, губами прильнула к его губам. Оба молчали. Медленно догорал огонь…

После вступления Англии в войну Зингер счел необходимым из осторожности вывезти учениц Айседоры в Соединенные Штаты. В Нью-Йорке ими занялись Августин и Элизабет. Они слали сестре телеграмму за телеграммой, уговаривая ее приехать к ним. О том же писал Лоэнгрин в своих письмах. В конце концов она решилась. По крайней мере там нет войны. Не льется кровь. Нет убийств и разрушений. Там — молодое сообщество людей, занятых мирным трудом. Беззаботное, прекрасное общество, еще верящее в человека и прогресс. Одним словом, нечто чистое и новое. Далекое от загнивающей Европы, превратившейся в огромное поле битвы. Подальше от окопов, куда люди зарылись заживо, как кроты. Подальше от всеобщей ненависти. От слепого, жестокого безумия. Подальше от ненавистного мира, вдруг ставшего чуждым всякой музыке, всякому возвышенному чувству, мира, живущего единственным желанием убивать, победить. Париж… Берлин… Вена… Столицы траура и забвения. Призрачные города, былое величие которых улетучивается вместе с памятью мертвых.

Уехать. С каждым днем ей все сильнее хочется уехать. Она расстанется с Андре. Кстати, близость с ним начала ее тяготить. После его признания что-то отравляет их отношения. Даже любовные ласки приняли привкус горечи, словно они — некий грех. Хотя этот мужчина ничего плохого ей не сделал, но ее преследует видение, которое она тщетно пытается отогнать: любовник, прижавшийся губами к губам ее маленькой дочки. Бывали ночи, когда, в разгар любовных утех, это видение упорно и беспощадно представало перед нею.