если она и не могла предоставить ему никакой информации, с точки зрения театральности она оставалась наиболее ценным свидетелем. И вот, как Торнтон и предлагал, он поручил своему клерку переписать красивым почерком нечто вроде Краткого катехизиса, его-то он и отдал Эмили и наказал ей его выучить.

Она взяла его домой и показала матери: та сказала, что мистер Мэтайас совершенно прав — она должна его выучить. Так что Эмили пришпилила его к своему зеркалу и каждое утро заучивала ответы на два новых вопроса. Мать слышала, как она это делает между прочими своими уроками, и без конца допекала ее за то, как монотонно она бубнит, нараспев повторяя эти ответы. Но как это вообще возможно, удивлялась Эмили, произносить естественным тоном то, что заучиваешь наизусть? Да никак. И Эмили вызубрила свой катехизис от первой строки и до последней, а потом настал тот день.

И опять они поехали в город, но на этот раз в Центральный уголовный суд. У входа собралась громадная толпа, и Эмили пропихнули внутрь с величайшей торопливостью. Здание было впечатляющее, а внутри полно полисменов, и чем дольше длилось ожидание в маленькой комнатке, куда их провели, тем более нервной Эмили становилась. Хоть бы ей вспомнить вовремя свою роль, хоть бы не забыть! Время от времени гулкие голоса разносились по коридорам, вызывая то одно лицо, то другое. Ее мать оставалась при ней, но ее отец только заглядывал изредка и тогда, понизив голос, доносил ее матери кое-какие новости. Катехизис был у Эмили при себе, и она перечитывала его снова и снова.

Наконец пришел полисмен и препроводил их в суд. Уголовный суд — очень необычное место. Театр ритуального действа продуман почти с такой же доскональностью, как при отправлении обрядов религиозных; сцена сама по себе не призвана производить особое впечатление, и архитектура ее лишена символизма. Судья на заседании в своем облачении выглядит, как католический епископ, которому пришлось прийти отслужить мессу в муниципальной бане. Здесь нет ничего, что дало бы ощутить, что тут действительно совершается таинство Пресуществления, что мы имеем дело с Реальным Присутствием — присутствием смерти.

Войдя в зал суда, Эмили за множеством людей в черных мантиях, строчивших гусиными перьями, сперва не увидела ни судьи, ни присяжных, ни узников. Ее взгляд привлекло лицо секретаря суда, сидевшего на нижней скамье. Это было старое и очень красивое лицо, благородное, нездешне-утонченное. Голова его была откинута назад, рот слегка приоткрыт, глаза сомкнуты, он тихонько спал.

Это лицо так и стояло у нее перед глазами, пока ее проводили к свидетельскому креслу. Потом ее привели к присяге — а это были как раз вступительные пассажи ее катехизиса; и благодаря этим знакомым фразам ее нервозность улеглась, и она совершенно уверенно и громко огласила свои ответы на знакомые вопросы, которые мистер Мэтайас, в каком-то чудном наряде, ей задавал. Но, пока не закончила, она все время упорно смотрела перед собой, на перильца ограждения, боясь, как бы что-нибудь ее не сбило. Однако наконец мистер Мэтайас сел, и Эмили стала оглядываться кругом. Высоко над спящим человеком сидел другой, с лицом даже еще более благородно-утонченным, но только бодрствующий. Его голос — а он теперь обратился к ней с несколькими словами — был добрейший из всех, когда-либо ею слышанных. Он вертел в руках хорошенький маленький букетик и в своем маскарадном костюме похож был на какого-то старого доброго волшебника, который тратит свое чародейное могущество исключительно на творение благих дел.

Пониже нее был стол, за которым сидело еще множество людей в париках. Один рисовал смешные рожицы, но его собственное лицо было важным и мрачным. Двое других перешептывались.

Теперь встал другой человек. Он был ниже и старше мистера Мэтайаса, и внешность у него была не только не привлекательная, но даже нисколько не интересная. Он, в свою очередь, начал задавать ей вопросы.

Этот Уоткин, адвокат противной стороны, был вовсе не дурак. Он не преминул заметить, что среди всех вопросов, заданных ей Мэтайасом, не было ни одного, касающегося смерти капитана Вандерворта. Это могло означать лишь, что либо ребенок ничего об этом не знает, а это само по себе представляло очень полезную лакуну в доказательной базе обвинения, либо она знает что-то такое, что играет на руку его подзащитным. До сего времени он имел в виду придерживаться очевидной тактики — задавать ей вопросы по поводу показаний, которые она уже дала, возможно, слегка припугнуть ее и, во всяком случае, смутить и заставить противоречить самой себе. Очевидно, с точки зрения многоопытного адвоката, люди, сидящие в жюри присяжных — все как один лопухи. Надеяться на полное оправдание тут ни при каких обстоятельствах не приходилось: самое большее, он мог рассчитывать на то, чтобы избежать обвинения в убийстве.

Он внезапно решил переменить линию поведения. Он тоже заговорил с ней добрым голосом (хотя и неизбежно проигрывал милостивому тембру судьи). Он не собирался ее смущать и запутывать. Благодаря своему сочувствию к ней, он сам надеялся завоевать сочувствие суда.

Его первые несколько вопросов были общего порядка: и он продолжал задавать их, пока не почувствовал в ее ответах полное к себе доверие.

— А теперь, моя дорогая юная леди, — сказал он наконец, — у меня остался всего лишь один вопрос, который я хотел бы вам задать, и ответьте на него, пожалуйста, внятно и громко, чтобы все мы могли его услышать. Нам было сообщено о голландском пароходе, на борту которого находились животные. И тут было выдвинуто ужаснейшее предположение. — В его голосе зазвучала нотка вежливого скепсиса. — Говорят, что на шхуну с борта парохода забрали человека, конкретно — капитана этого парохода, и что на шхуне он был убит. И теперь я хочу спросить у вас следующее. Видели ли вы, чтобы произошло что-нибудь подобное?

Те, кто только что наблюдал за прекрасно владеющей собой Эмили, увидели, как она побелела и как ее начало трясти. Она вдруг издала вопль, потом, после секундной паузы, разрыдалась. Все слушали в ледяной тишине, у всех сердце подкатило к горлу. Сквозь поток ее рыданий они услыхали, все они услыхали слова: “Он лежал весь в крови… он был такой страшный! Он… он умер, он сказал что-то, а потом он умер!”

Членораздельно больше ничего сказано не было. Уоткин сел как громом пораженный. Впечатление, произведенное на суд, вряд ли могло быть сильнее. Что касается Мэтайаса, он не выказывал удивления: он, скорее, выглядел как человек, подстроивший западню, в которую его враг свалился.

Судья наклонился