«Никак не могу взять в толк, – писал Уилсон Набокову в 1948 году, – как это тебе удается… делать вид, что можно писать о человеческих существах, пренебрегая всеми общественными проблемами. Я пришел к выводу, что ты с молодости воспринял слишком близко к сердцу лозунг fin de siècle[8] “искусство для искусства” и никак не можешь выкинуть его из головы. Скоро пришлю тебе свою книгу – возможно, она поможет тебе решить эту проблему».

Уилсон был блестящим, проницательным критиком – тем удивительней кажется его близорукость в отношении Набокова. Антисемитизм привел к гибели миллионов, заставив пересмотреть границы человеческой жестокости, и Набоков упорно возвращался к этой теме в англоязычных произведениях, которые читал Уилсон. Однако Владимир выражался обиняками, а Уилсон был настолько сосредоточен на других бедах человечества и способах их выражения в литературе, что нравственная компонента в творчестве первого оставалась для второго невидимой.

Антисемитизма в чужих произведениях Набоков не терпел. Александру Толстую он, как пишет Максим Шраер, отчитал за то, что в одном из ее романов показалось ему проявлением евреененавистничества, – притом что та очень помогла семье писателя при переезде в Америку. Он изменил мнение даже об «Улиссе» Джойса, ибо поток сознания теперь виделся ему «надуманной условностью», а еврейство Леопольда Блума казалось «слишком клишированным».

Через год после переезда в Корнель Набоков в рецензии на «Тошноту» Жан-Поля Сартра для The New York Times Book Review продемонстрировал, как, используя всего 600 слов, можно не оставить от произведения камня на камне. Расправившись в первом разделе с переводчиком, который напомнил ему стоматолога, из раза в раз выдергивающего не тот зуб, Набоков далее прошелся по самому Сартру, особенно хлестко припомнив тому абзац, изображающий еврейского композитора с кустистыми бровями и перстнями на пальцах за работой в манхэттенской высотке.

3

В первые корнельские каникулы Набоков снова поехал кататься по Америке, делая в пути перерывы на охоту за бабочками. Дороги Монтаны, Юты, Вайоминга, Миннесоты, Онтарио, Алабамы, Аризоны, Орегона, Нью-Мехико, Колорадо и не только Владимир наблюдал с пассажирского сиденья, а их черный «Олдсмобиль» 1946 года выпуска милю за милей, до первых сумерек, вела Вера.

Просторам, открывавшимся взору Набокова, предстояло перекочевать в его новый роман. А пока, проникаясь красотой американских пейзажей, Владимир обращался к прошлому и писал автобиографию, которая в 1951 году вышла под заглавием «Убедительное доказательство». Оглядываясь назад, на довоенные годы во Франции и Германии, и дальше, на юность в России, Набоков разбивал историю своей жизни на главы, которые хоть и располагались в хронологическом порядке, но следовали каждая своей причудливой хронографии. В этой книге все его «идеальное» детство: знатное происхождение; крестьяне в загородном имении, радостно подбрасывающие отца в воздух; вынутые из стенного сейфа драгоценности матери – чтобы Володенька ими играл; десятки слуг; череда домашних учителей; многомиллионное наследство, потерянное в революцию; и летний роман – с французской любовью до изнеможения – на Лазурном берегу.

В большинстве своем главы автобиографии писались одна за другой и по мере готовности публиковались в The New Yorker. Но одна, о гувернантке Набокова, мадемуазель Сесиль Миотон, была написана на французском языке, когда Набоков еще жил во Франции. Возможно, этим объясняется, почему Mademoiselle досталась целая глава, а множество потенциально более значимых лиц оказались на обочине повествования.

Впрочем, как показывает глава о гувернантке, в смешении важного и неважного как раз и состоит ключевой аспект набоковского стиля. Набоков рисует Mademoiselle беспомощной перед проделками юных подопечных. У нее коричневые пятна на руках; она толстая, рассеянная, заносчивая, обидчивая, склонная к некоторой театральности. Одним словом, легкая добыча. Но из тонких штрихов, которыми автор мимоходом дополняет картину (отголосок неудачного романа, портрет Mademoiselle, на котором она предстает стройной молодой брюнеткой, совсем не похожей на себя зрелую, ее восхитительный французский), понемногу складывается иной образ. Он со всей отчетливостью проступает в конце главы: посетив бывшую гувернантку в Швейцарии, Набоков убеждается, насколько добрее она относилась к нему, чем он к ней.

Такие повороты на 180 градусов становились фирменным приемом Набокова. Ловушка – длинная парабола, едко-наблюдательная или изощренно-красивая – в последний момент захлопывается фразой, которая заставляет переосмыслить все прочитанное и осознать, что рассказчик попросту манипулировал читателем. Посвятив несколько страниц уморительным издевательствам над Mademoiselle, Набоков на прощание снимает шляпу перед «сияющим обманом, за который она ухватилась, чтобы я мог проститься с нею довольным своей добротой».

Набоков любит «расшатывать» свои произведения, чтобы персонажи и читатели не могли в них сразу сориентироваться – или даже понять, о чем там идет речь на самом деле. Глава, целиком посвященная Mademoiselle, оканчивается словами о том, как тяжела для автора потеря отца, и выводом, что он научился воспринимать страдание «лишь после того, как люди и вещи, которых я, в безопасности моего детства, любил сильнее всего, обратились в пепел или получили по пуле в сердце».

Иллюзия в «Убедительном доказательстве» представлена как искусство, позволяющее людям быть друг с другом человечными, но роль обмана не сводится только к этому: он – прежде всего средство выживания. Набоков начинает с описания невинного вранья – как в детстве они с братом Сережей раньше времени открыли рождественские подарки. Мать просила детей не заглядывать в чулки без нее. Поэтому, посмотрев подарки, мальчики положили их обратно, а потом снова открыли, попытавшись изобразить удивление и восторг, – но не сумели провести Елену Ивановну, у которой такие разочарования принимали «размеры роковой беды». Однако опыт лжи пригодился братьям в дальнейшей жизни. Когда, немного повзрослев, они уезжали из Петербурга на поезде, спасаясь от настоящей беды, и от умения обманывать зависела их безопасность, они справились гораздо лучше. Сергей, блестяще исполнивший роль больного тифом, уберег себя и брата от обнаглевших дезертиров, пытавшихся вломиться в купе к мальчикам. Через несколько недель после отъезда Владимира и Сергея их отец тоже перебирался в Крым, где открыто жил под собственным именем, однако выдавал себя за врача. А другого персонажа книги – генерала Куропаткина, когда-то развлекавшего четырехлетнего Володю фокусами со спичками на оттоманке в доме на Большой Морской, Владимир Дмитриевич внезапно узнает в крестьянине, попросившем у него закурить.

Такие подхваты, переворачивания спичечных узоров для Набокова – основной прием. В «Убедительном доказательстве» этот узор складывается из судеб и умолчаний, которыми, точно камешками в мозаике, Набоков выкладывает картину революционной России. Внимательный читатель разглядит между строк и поражение в войне с Японией, и другие события, разрушившие фундамент империи. Должное внимание в книге уделено и участию Владимира Дмитриевича в первых попытках создать российский парламент, и его тюремному заключению, и выступлениям против кишиневского погрома, и статьям о деле Бейлиса. Набоков полностью отдает себе отчет, что история его семьи – это история его родины.