Церемония крещения уже началась, и прервать ее не было никакой возможности. Ньеман тихонько пробрался на свободное место, изображая скромного, сосредоточенного прихожанина.

Церковь Святого Варфоломея произвела на него гнетущее впечатление. Череда девяти бетонных арок напоминала туннель, пробитый в толще горы. В дальнем конце этого туннеля виднелось монументальное распятие из красной меди, со стилизованным Христом. При виде его Ньеману стало как-то не по себе: декор церквей всегда наводил на него хандру, но когда в их эстетику замешивался еще и современный стиль, это было совсем уж скверно.

Вообще-то, сейчас он сосредоточился на архитектуре, чтобы не думать о другом — о расследовании, об Иване. По дороге сюда он все же улучил момент и позвонил Стефани Деснос — с просьбой послать жандарма в мэрию. Он хотел досконально изучить генеалогию Посланников, узнать, кто есть кто, кто на ком женат, кто чей ребенок, и так далее… Даже если анабаптисты и мухлевали со своими документами гражданского состояния, из них все-таки можно было хоть что-то почерпнуть…

Он поручил ей также проверить их карты соцобеспечения. Правда, он с трудом представлял их с этими документами в руках, но в больницах, которые оказывали медицинскую помощь, всегда сохранялись истории болезней.

Генетика. Инцест. Больные. Все это было как-то связано между собой, но труднодоказуемо…

Жак Лакан[108] утверждал, что Зигмунд Фрейд открыл не безвестный континент, а систему, позволяющую понять его язык. Иными словами, он был не Колумбом. Он был Шампольоном[109].

Ньеман очутился в таком же положении, столкнувшись с загадками этого дела. Ничто не позволяло ему анализировать отдельно взятые элементы: все они, как иероглифы, обретали какой-то смысл только рядом с остальными, притом расположенными каждый на своем законном месте. Вот только в настоящий момент Ньеман еще не отыскал свой Розеттский камень.

— Комиссар?

Ньеман вздрогнул. Церковь уже опустела, а перед ним стоял Козински в зеленой, расшитой золотом ризе. Оказывается, майор так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил конца церемонии.

— Что вы здесь делаете?

Ньеман встал. Он еще не вполне очнулся и чувствовал себя, как бомж, заснувший в углу нефа.

— Я хочу кое-что показать вам.

— По радио сообщили, что у вас еще один мертвец, это правда?

Ньеман вынул мобильник и нашел нужные снимки.

— Нет, только не здесь! — возразил Козински. — Церковь — святое место, а у меня сейчас начнется следующее крещение.

— Это ненадолго.

Священник бросил взгляд на открытые двери, где уже показалась очередная группа принаряженных прихожан, и направился вглубь церкви, в сторону алтаря, бросив:

— Идите за мной.

Он свернул направо и втолкнул Ньемана в исповедальню, отделанную черным деревом. Майор не стал садиться, чувствуя себя почти заключенным в этой тесной кабинке; священник, находившийся в другой ее половине, уже приподнял разделявшую их решетку.

— Ну, показывайте, что там у вас.

Майор колебался — он не входил в исповедальни как минимум лет сорок. Но это место было очень подходящим для интимных бесед.

— Поторопитесь.

Ньеман просунул в щель включенный мобильник. На первом фото было видно тело Якоба, лежащего на спине, — таким его обнаружила Ивана. На груди мертвеца были четко видны буквы MLK.

Первой реакцией священника была гримаса отвращения, обнажившая его розовые десны.

— Господи боже, это же Якоб!

— Вам что-нибудь говорят эти буквы?

— Конечно.

— Прямо вот так — «конечно»?

Этот возглас вырвался у него спонтанно и, неизвестно почему, смутил священника. Козински отодвинулся от решетки, его лицо ушло в тень; скамья, на которой он сидел, жалобно скрипнула. В исповедальне пахло сырым деревом и мебельным воском.

— Они являются начальными буквами слов, взятых из западносемитского языка и означающих: «Царить, быть царем», — объяснил церковник. — Поскольку в этом языке гласные на письме не обозначаются и у нас нет контекста, больше мне сказать нечего, но a priori можно предположить, что речь идет о «короле», на иврите — melek; это обозначает также некое божество.

— Какое именно?

— Понятия не имею.

— Это все, что вы можете сказать?

— Э-э-э… да.

— А как вы думаете, есть ли связь между этими буквами и фресками, которые я вам вчера показал?

— Точно сказать не могу. Я повторяю: эти буквы могут служить аллюзией на какой-то эпизод из Ветхого Завета.

— Один из тех, что изображены на сводах часовни?

— Нет… Не совсем… Я ведь не специалист по семитским языкам.

— А вы можете с кем-нибудь проконсультироваться?

— Э-э-э… да, конечно.

Козински вытер пот со лба. В исповедальне было холодно, но сейчас его словно жаром обдало. Не будет он доискиваться до сути, и Ньеман это понимал. А если и будет, то лишь для того, чтобы оповестить свое начальство, но уж никак не полицию.

Однако теперь священник пошел в атаку на майора; их лица озарял только голубоватый свет, исходивший от экрана мобильника.

— Что же это творится в нашей долине? У вас есть хоть какой-то след?

Ньеман не ответил. Он смутно чувствовал, что Козински сказал правду. Майор не знал, во что все это выльется, но три загадочные буквы почему-то пробуждали в нем былые детские страхи. Перед чем? Перед бедствиями Ветхого Завета? Перед гневом Божьим? Перед тем, что Ивана называла Das Biest?

Внезапно Ньеман почувствовал жалость к Козински. В конце концов, он не имел никакого права вовлекать беднягу-священника в свои кошмарные дела. Вот приедет Аперги, и уж он-то стойко выдержит этот шок.

Во-первых, потому, что давно уже свыкся с адом.

А во-вторых, потому, что был должником Ньемана.

— Ладно, отец мой, я вам позвоню, — сказал майор, взял свой мобильник и с облегченным вздохом покинул исповедальню. Ему казалось, что он вырвался из клетки, подобной тем, в которых «чернорожие» углекопы спускаются в свои шахты.

Что же творилось со светом в шестнадцать часов на Бразонской дороге?