В течение дня он как-то незаметно перешел из трудовой зари в смиренные сумерки. И теперь медленно истаивал, как в тех роскошных цветных фильмах, где замедленная съемка разрушений от природных катаклизмов производит усиленный эффект.

Влажная дымка, которая заволакивала местность все это время, еще не рассеялась — напротив, сгустилась, приняв холодный свинцовый оттенок. Казалось, все вокруг — и дорога, и окрестные поля — запорошено мелкой синеватой пылью, словно где-то поблизости перемалывали железную руду.

Ньеман вел машину, как всегда, не убирая ноги с педали газа и круто сворачивая на каждом вираже. Он развивал эту сумасшедшую скорость по двум причинам. Во-первых, потому, что любил быструю езду. В-вторых, потому, что, превышая скорость, резко тормозя или пролетая на красный свет — словом, нарушая все до одного правила дорожного движения, — он испытывал почти физическое ощущение настоящей жизни, как он, Ньеман, ее понимал. Ему было ненавистно нынешнее время, которое превратилось в сплошную череду предосторожностей.

Да и что он выиграет, если никогда и ничем не будет рисковать?! Главным врагом Ньемана была скука.

Полицейский с горечью предавался этим размышлениям настоящего мачо, как вдруг Стефани Деснос, которую он забрал на полдороге, спросила:

— Вы не могли бы вести машину чуть медленней?

Ньеман снял ногу с акселератора — так душитель разжимает пальцы, стиснувшие горло жертвы. Ему поневоле пришлось признать, что перспектива еще раз увидеть это ничтожество — Циммермана — и снова столкнуться с его некомпетентностью сильно усугубляла владевшее им напряжение. Оставалось только надеяться, что на сей раз врач выполнит свою работу тщательно и добросовестно.

У Деснос зазвонил мобильник. Она включила его только на шестом звонке, когда ей удалось выпутаться из своей куртки и сопутствующей сбруи — пояса, револьвера, фонаря и прочего.

Последовало долгое молчание, размеченное только загадочными «о’кей» и «угу». Непонятно, что все это означало.

— В чем дело? — спросил Ньеман, когда она закончила разговор.

— Это мой коллега, который изучает генеалогию Посланников.

— Ну и?..

— Ничего особенного. По словам чиновника мэрии, на них заведено особое досье, но оно мало о чем говорит. Они сообщают о себе только то, что считают нужным, и большинство из них носит одну и ту же фамилию.

Ньеман предвидел этот вариант и все же надеялся, что в системе защиты анабаптистов обнаружится хоть какое-то слабое место.

— Однако в актах гражданского состояния должны указываться имена родителей, таков закон. И кроме того, есть же еще медицинские карты, которые…

— Вы не понимаете: все это происходит внутри Диоцеза. Женщины там рожают без медицинской помощи, как две тысячи лет назад. Нет истории родов, нет эхографии, ничего нет.

— А социалка?

— То же самое. Официально никто из них никогда ни от чего не лечился. Никогда не получал медицинских предписаний и ни одного евро компенсации за медикаменты.

— Но это же невозможно! Наверняка там были и случаи рака, и сердечные приступы, как у всех людей. А кроме того, ввиду кровосмесительных связей они наверняка подвержены наследственным болезням рецессивного[110] характера.

— В таких случаях, — ответила Стефани, — их пользуют собственные врачи… Ну вот, приехали…

На стоянке по-прежнему было безлюдно. Они припарковались и вышли. Природа все еще занималась сухой уборкой: ледяной ветер бешеными порывами обрушивался на землю, высушивая лужи, словно сворачивал ковры…

Несмотря на эти неистовые атаки, здание больницы держалось стойко. В сумерках ее кирпичные стены приняли оттенок запекшейся крови. Ни в одном окне не горел свет.

Борясь с ветром, они направились к входной двери. Анорак Деснос вздувался, точно воздушный шар, черное пальто Ньемана хлопало на ветру, как пиратский флаг. Вместе они составляли достойную пару.

Войдя в здание, они направились во внутренний двор с открытыми галереями. Это место по-прежнему напоминало не то заброшенный бассейн тридцатых годов, не то парижский Дворец Токио[111] в миниатюре. Левая галерея привела их, как и в прошлый раз, к лестнице, ведущей вниз.

— Это в подвале, — сказала Стефани.

— Откуда ты знаешь?

— Циммерман объяснил, что морг находится там.

Они отыскали выключатель и пошли вниз. Работа судебно-медицинского эксперта, как правило, бесшумна, но этим вечером врач побил все рекорды тишины. Спустившись, они зашагали по бетонному коридору, украшенному вместо фресок трубами на стенах и кабелями на потолке. По пути им встречались только мусорные баки и брошенные каталки. Сразу было видно, что в таком месте можно заниматься только мертвецами.

В конце коридора из-под одной двери сочился свет. Деснос постучала. Ответа не было, и Ньеман нажал на дверную ручку.

Войдя в комнату, они не сразу поняли, что происходит. Во всяком случае, он, полицейский с более чем тридцатилетним опытом работы, не понял. Так что уж говорить о Деснос…

В глубине помещения, сверху донизу облицованного кафелем, горели мощные хирургические лампы, напоминавшие чудовищные мушиные глаза.

Под ними стояли два операционных стола.

А на этих столах — два трупа.

Первый был им хорошо знаком — легко узнаваемый Якоб, вернее, его обнаженное белое тело с рыжими пятнами бороды, шевелюры и волос на лобке. И с двумя кровавыми ранами на груди.

Второго они тоже узнали без труда: Циммерман был одет, но его белый халат и рубашка, распахнутая на груди, насквозь пропитались кровью.

И чтобы понять смысл этого послания, не требовалось особой проницательности.

Полицейские молча подошли ближе, даже не подумав схватиться за оружие. Как ни странно, они не выглядели ни испуганными, ни даже удивленными. Скорее, им казалось, что их несет какой-то мощный поток кошмара, которому уже невозможно сопротивляться.

— Убийца во всем любит порядок, — прошептала Деснос.

И верно: оба покойника, разложенные на металлических столах в этом пустынном морге, под мертвенным светом ламп, выглядели символами какой-то эзотерической церемонии или же частью инсталляции современного искусства.

Однако Ньеман с ней не согласился:

— Скорее, я бы сказал, он обладает чувством юмора.

Ивана очнулась от первого залпа. Или нет, вернее, от первой волны…

Приподняв веки, она увидела сначала свой собственный образ, только уродливо искаженный хромированной поверхностью. По-прежнему облаченная в традиционную рабочую одежду, она лежала, скорчившись, на чем-то твердом, ее руки и ноги стягивал серебристый шнур, рот был заклеен скотчем. Как-то все это не вязалось со старозаветными обычаями Посланников.