Сей витиеватый (термин «вычурный» кажется нам чересчур сильным), слегка искусственный (не в смысле неестественный, а в смысле непривычный) стиль, разумеется, не случаен: чествуемый в P.S. «Диктат» затрудняет написание текста и вынуждает нарушать принятые литературные узусы и кутюмы ради примата приема.

Следуя духу «Диктата», мы решили при пересказе принять на себя бремя жестких правил (даже если русская и французская структуры (как, кстати, и культуры) различаются и масштабами ига, и степенью вызванных им страданий) и всячески их блюсти. В сем стремлении, учитывая смену языка (а также присущей ему диктатуры), мы были вынуждены изменить некие параметры, сменить регистр или, выражаясь иначе, сдвинуть рамки правила, причем ничуть их не смягчая. Duralex, sedlex, вздыхали мы не раз, и все же сдвигали. Менялись числа, а с ними и сама структура текста; так, например, была изменена разбивка текста на части и главы, так, были искажены некие статистические данные. Версия, переведенная или, правильнее сказать, пересказанная на русский язык, есть не слепая калька, а аутентичный вариант с предвиденными смещениями.

Как мы знаем, численные сдвиги всегда вызывают качественные изменения. Русский текст, передавая inprimislineisте же самые перипетии, звучит, а значит, и играет значениями иначе. Эта разница в звучании и в игре значениями дает не всегда предсказуемые результаты: зачастую мы были вынуждены не пересказывать, пусть даже перифразами, а переиначивать. Мы прибегали к таким весьма дерзким решениям, как параграфия, парафазия и параграмматизм; мы (разумеется, чуть-чуть) растягивали и сжимали, (разумеется, слегка) прибавляли и урезали и даже (разумеется, изредка) шли на явные преступления, заменяя черты, фальсифицируя детали, а временами извращая (трепеща и искренне переживая) некие сюжетные факты. А как иначе перевести перевертень, аллитерацию или каламбур? В результате всех изменений — тут теряешь и упускаешь, там набираешь и выигрываешь, здесь лексема вываливается и выпадает(например, наречия у нас падали, как мертвые мухи), а еще где внедряется и выпирает (так, бесстыдные прилагательные и причастия сплетались у нас на глазах в страстную камасутру) — текст, увы, изменился. Принимаемые нами решения были, наверняка, не всегда правильными и эффективными; и все же, упреждая заслуженные упреки в замене звука (буквы, лексемы, фразы, параграфа, текста) и заранее признавая нашу вину, мы ― утешаем мы себя ― все же не изменили духу книги и не извратили ее суть.

В заключение заключения мы желали бы указать имена всех лиц, нашедших время и желание разъяснить пересказчику трудные детали и устранить выявленные лакуны: Гудрун Зюдмерзен, Вадим Карманцев, Лена Клемушина, Витя Лапицкий, Бернар Мане, Саша Балерин, Марина & Ник Рич, Катя Филлипс, Лена & Леня Шнацер, Сандра Чеканти.

Мы им всем искренне признательны.

«Перек-автобиограф — сочетание слов, которое может удивить…», — так начинает свою обстоятельную книгу об автобиграфических замыслах и текстах Жоржа Перека их давний исследователь и публикатор Филипп Лежён[18]. И в самом деле, развернутой и связной автобиографии Перек, несмотря на множество повторявшихся попыток, так и не написал. Жанры психологической исповеди или истории характера, а уж тем более — истории успеха, были ему равно чужды.

Восходивший к 1967 г. замысел многомерной книги параллельных жизнеописаний предков «Древо. История Эстер и ее братьев», в основу которой предполагалось положить беседы с усыновившей Перека сестрой его матери, остался в черновых набросках. Еще более сложная по конструкции работа под названием «Места» (задуманные в 1969 г. 288 описательных и мемуарных текстов о двенадцати местах в Париже, которые должны были быть с определенной регулярностью написаны на протяжении 12 лет) не реализовалась и наполовину, к середине 1970-х гг. была оставлена, причем опубликованы автором лишь несколько частей, общая форма текста, в отличие от процедуры его порождения, не утверждена, а оставшиеся в архиве фрагменты не авторизованы и не подлежат печати. Вышедшая при жизни писателя, но задуманная еще в 1967 г. и несколько раз откладывавшаяся книга «W, или Воспоминание детства» (1975) начинала публиковаться в «Литературном двухнедельнике» как остросюжетный роман-фельетон, а форму повествовательной фуги приняла позднее, когда отрывочные попытки писателя хоть что-то вспомнить о своих ранних годах, с одной стороны, и фрагменты антиутопической притчи о тоталитарном государстве, с другой, переплелись в книге, где никакая из частей по отдельности не существует. 480 коротких записей, составивших опубликованную при жизни, не раз инсценированную и по заслугам знаменитую книгу «Я помню» (1978), — это заведомо разрозненные и надындивидуальные, можно сказать — анонимные, воспоминания, своего рода граффити, понятные разве что поколению сверстников и уже полустертые для всех прочих. Наконец, ставшие одной из последних книг Перека «Рассказы об Эллис-Айленде: истории скитаний и надежд» (1980; снятый в соавторстве с Робером Бобе документальный фильм под тем же названием вышел годом раньше) — это беседы с американскими иммигрантами об их судьбах, то есть номадическая «память других»: «Отдаленное в пространстве и времени, это место составляет для нас часть потенциальной памяти, возможной автобиографии. <…> я, Жорж Перек, явился сюда расспросить о скитании, рассеянии, диаспоре. Эллис-Айленд для меня — само место изгнания, то есть место отсутствия места, безместье, нигдея»[19]. Перек примерял эти воспоминания к себе, предполагая, что они могли бы стать его собственными, решись его родители, еврейские выходцы из Польши, уехать в свое время не во Францию, а в Америку, или эмигрировать туда хотя бы перед войной, в конце концов принесшей гибель им обоим.

Добавлю, что все перечисленные вещи были задуманы писателем очень рано (первые автобиографические записи 1959 г. вошли потом в книгу «W»). Попытки реализовать замыслы предпринимались на протяжении многих лет; способы изложения автобиографического материала при этом не раз и в корне менялись; печатались автором — если вообще печатались — лишь отрывки, а об «окончательном» варианте текстов каждый раз приходится говорить очень условно. Замечу к тому же, что оглавление задуманного (его план или конспект), как и отрывочная запись в блокноте, — полноправные для Перека формы писательской работы; в любом случае, немалая часть его наследия именно такова.

Вместе с тем, каждый читавший Перека осознаёт, что все им написанное, более того — само его письмо, находится в особых отношениях с самоизложением, рассказом о себе. Одно для него неотрывно от другого: «Мысль написать собственную историю возникла у меня едва ли не одновременно с самой мыслью писать»[20]. Или: «<…> чем дальше, тем больше автобиография <…> казалась мне единственно возможной формой письма» (цит. по: Lejeune, 162). Наконец, у Перека-писателя столь же особое отношение к автобиографизму, проблематике происхождения, особое понимание прошлого, памяти, воспоминания — как того, чего он сам лишен: «У меня нет воспоминаний детства. Почти до двенадцатилетнего возраста вся моя история умещается в несколько строк: я потерял отца в четыре года, мать — в шесть. Войну я провел в разных пансионах городка Вийяр-де-Ланс. В сорок пятом сестра моего отца и ее муж приняли меня в свою семью» (W, 13). В позднем свидетельстве сказано еще жестче: «…память заимствуешь или крадешь — это то, чего у меня нет и что есть только у другого»[21]. Парадоксальное сочетание взаимоисключающих установок, связанных с представлением о собственном «я», с потребностью и возможностью представить себя средствами письма, и является далее предметом анализа.