Хэнс сделал еще глоток и улыбнулся ей в ответ.

Честно говоря, Нел была довольно хорошенькой женщиной. Правда, уже далеко не девочка, но с крепким роскошным телом и губами, которые, казалось, могли целиком проглотить мужчину.

Когда Нел уводила Хэнса от танцевального зала к своему дому, он знал, что этой ночью попробует не только вкус виски. Хэнс уже и не вспоминал о Джейн Карстерс.

– Лютер! – Женевьева торопливо подошла к причалу, у которого ее старый друг разгружал свою баржу. – Ты не встречал в Ричмонде Хэнса? Господи, он уже почти год не появляется дома.

Лютер Квейд взял женщину за руку и отвел в сторону. На торговой пристани он протянул ей объемистый пакет.

– Цены на кукурузу опять пошли вверх. Скоро ты разбогатеешь.

Равнодушно пожав плечами, Женевьева взяла свои деньги.

– У нас и так есть все, что нужно. Израэль, правда, начинает увлекаться науками. Когда он подрастет, мы с Рурком собираемся отправить его учиться в Вильямсбург, – она посмотрела на свои уже отвыкшие от тяжелой работы руки: последнее время ее главным орудием было перо. – Иногда мне даже кажется, что мы имеем слишком много. Бывают дни, когда Рурк просто сидит без дела, наблюдая, как процветает его ферма. Такое чувство, что мы здесь больше не нужны, – Женевьева нахмурилась. – Между прочим, ты так и не ответил на мой вопрос о Хэнсе.

Лютер понимающе кивнул и задумчиво потер ладонью рукав своей шерстяной рубашки.

– Я видел его. Он живет в меблированных комнатах на Маршалл-стрит, в достаточно приличном месте. И работу имеет приличную: служит у Хораса Рэтфорда.

– Члена Законодательного собрания?

Лютер снова кивнул:

– Насколько я понял, Хэнс выполняет различные поручения, занимается разборкой корреспонденции и все в этом роде.

– Но почему же ты не сказал мне об этом сразу?

– Хэнс живет развеселой жизнью. Рэтфорд ценит парня, обхаживает его. Боюсь, что Хэнс слишком любит карточные столы и женщин, – Лютер искоса посмотрел на Женевьеву, – ямайскую водку и…

Женевьева крепко сжала губы:

– Ну, что там еще?

Лютер повозил ногой по земле, чувствуя себя явно не в своей тарелке.

– Послушай, Женевьева, может, мне не следует…

– Пожалуйста, Лютер!

– На прошлой неделе с плантации Уитни сбежали четырнадцать рабов. По этому поводу допрашивали Калвина Гринлифа и Хэнса, и, боюсь, достаточно строго.

Женевьева ничуть не удивилась этому известию. Она никогда на раскаивалась в том, что научила Хэнса ненавидеть рабство. Правда, ей хотелось, чтобы они с Калвином проявляли крайнюю осторожность в борьбе с существующими порядками. Плантаторы вокруг Ричмонда не станут особенно церемониться с черным бунтовщиком и быстро повесят неугодного.

На следующий день Женевьева собирала Рурка в Ричмонд, изо всех сил стараясь побороть охватившее ее необъяснимое дурное предчувствие. Они оба понимали, что поездка будет напрасной: Хэнс – не фермер, и вряд ли им удастся уговорить его изменить свой образ жизни.

В этот день январское небо казалось голубым, как крыло сойки; зимний холод на короткое время уступил место теплу, но на душе Женевьевы было тревожно. Вдобавок ко всему, ей почему-то нездоровилось. Последние несколько недель она чувствовала себя такой усталой, что с трудом вставала по утрам. От одного запаха пищи Женевьеве становилось плохо.

– Боже милостивый! – вдруг охнула она, хватаясь за Рурка.

– Что такое, Дженни?

Женевьева смущенно взглянула на мужа, чувствуя, как радость расцветает в ее сердце. Какая же она все-таки глупая: не узнала так знакомые ей когда-то признаки.

– Да ведь я беременна! – рассмеялась Женевьева, прильнув к груди Рурка.

Ее неожиданно охватило давно забытое чувство умиротворения, которое было прелюдией к тому инстинкту высиживания птенцов, что проснется чуть позже.

Опомнившись от удивления, Рурк заключил жену в объятия и закружил вокруг себя, смеясь счастливым смехом.

– Это же прекрасно, Женевьева, милая, – ответил он, осторожно опуская ее на землю. – Это просто замечательно! Самое время в нашем доме снова появиться малышу.

У Женевьевы на миг перехватило дыхание от той хрипотцы, которая слышалась в его голосе. Смерть Матильды нарушила спокойное течение их жизни, она по-прежнему витала над ними как небольшое, но темное облачко. Даже новый ребенок не мог уменьшить горечь утраты, но он дарил надежду и веру в счастливое будущее.

Рурк нежно поцеловал Женевьеву:

– Я уверен, Хэнс обрадуется этой новости. Будь осторожна. Я скоро вернусь.

Женевьева надеялась, что теперь, когда все прояснилось, она успокоится, но этого не произошло. После отъезда Рурка ее снова охватило леденящее чувство тревоги, которое она не могла ни понять, ни объяснить.

– Ты словно Валаамова ослица, Бекки, – раздраженно проговорил Люк, поднимая только что отрубленную дубовую перекладину и прилаживая ее к ограде. – Положи же эту чертову книгу и помоги мне!

Нижние ряды ограды потемнели и уже начали гнить, поэтому Люк решил сделать новый забор из свежих, светлых досок.

Ребекка нахмурилась:

– Это Божья книга, а ты говоришь о ней, как безбожник.

– Да, это так, – согласился Люк, – но она совершенно не помогает нам чинить забор. Подними-ка лучше другой конец перекладины.

Девочка вздохнула и засунула в карман фартука маленький томик в красном кожаном переплете. Эту Библию и маленького деревянного медвежонка, вращающегося на палочке, ей подарил Рурк на десятый день рождения. Ребекка очень дорожила ими, потому что отца она почитала почти так же ревностно, как и Бога.

– Не понимаю, зачем мы это делаем, – проворчала девочка. – Папина ограда еще совсем хорошая.

– А эта будет лучше, – самоуверенно заявил Люк, точно прилаживая перекладину на нужное место. – Я хочу все закончить к папиному возвращению из Ричмонда – сделать ему сюрприз.

Некоторое время они работали молча. В свои одиннадцать лет Люк был рослым, ладным мальчиком. Он обладал страстью ко всяким новшествам и изобретениям, при этом хорошо соображая, как и что нужно мастерить. Ребекка была на год моложе его, но не менее трудолюбива, хотя явно предпочитала ежедневной работе на ферме чтение Библии и пение псалмов. К десяти годам она превратилась в довольно крепкую девочку с огромной копной рыжих, кудрявых, совершенно непослушных волос, которые никак не хотели сидеть под шляпой, куда их упрямо заправляли.

Ребекка по привычке принялась напевать куплеты гимна Уотса, успевая при этом показывать брату язык. Люк притворялся, что с трудом терпит ее пение и изо всех сил стучал большим деревянным молотком по перекладине.