По правде говоря, об этом я узнала намного позже. В первое время повсюду царил хаос. Газеты истончились до одного-единственного разворота. Никто толком не понимал, что происходит, но во всем ощущалась совершенно безотлагательная срочность. Из событий августа и сентября мне больше всего запомнилась не радость освобождения, но постоянная спешка, опустошительная гонка в надежде не допустить гражданской войны. Все силы тратились на поддержание порядка, правосудие казалось второстепенной задачей. Первыми на очереди стояли политики, вроде Петена и Лаваля, потом шли региональные префекты, имевшие тесные связи с Германией, затем – журналисты и писатели, которые открыто поддерживали нацистский режим. Ну и, конечно, милиция. В Анси задержали сотню жандармов, которые ловили евреев по приказу французского правительства, а также пытали и казнили подозреваемых в содействии Сопротивлению. По итогам однодневного слушания семьдесят пять жандармов приговорили к смерти и на следующее утро расстреляли. Но в других местах все складывалось иначе. На юго-востоке, где жили мои двоюродные сестры, милиция занималась теми же самыми вещами. Когда к ним в город прибыли люди де Голля, бойцы ожидали точно такого же исхода – суда и расстрела. Однако в итоге им просто выдали новую форму. Предполагалось, что теперь они войдут в военный резерв новой Республики. Те же самые люди. И так происходило по всей стране. Позже они образовали республиканскую роту безопасности, сокращенно РРБ.

Новое правительство пыталось опережать толпу, действовать наперед. Сложилась безнадежная ситуация, и генерал де Голль это понимал. Его действия уничтожили шанс на реальное правосудие. Либо расстрел, либо новая форма – и никто не знал, что его ждет.

Одним сентябрьским утром, спустя недели три после освобождения, я, как обычно, ехала на работу, и возле метро меня остановили трое незнакомых мужчин. У каждого на руке была повязка: у одного – с серпом и молотом, у второго – с большой буквой «V», у третьего – с лотарингским крестом. Сначала они велели мне представиться, а потом сказали, что задерживают меня. Когда я спросила, на каком основании, они ответили: по распоряжению Французских внутренних сил. Зная, что ФВС официально контролируют процедуру смены власти, я проследовала с мужчинами в полицейское отделение, где меня заперли в подсобном помещении с восемью другими женщинами. Думаю, мы все понимали, что нас ожидает.

Чуть позже в тот же день кто-то назвал мое имя, после чего меня посадили в грузовик и отвезли к огромному зданию неподалеку от «Порт де ля Шапель». Не знаю точно, что там находилось, но в конечном счете меня доставили в комнату к трем мужчинам в военной форме. Двое из них поднялись из-за стола и зачитали мне показания свидетелей. Я так испугалась, что едва понимала, что там говорилось. Одно заявление оказалось написано управляющим ресторана «Максим», которого теперь тоже держали под арестом. Второе – якобы какой-то соседкой, которая представилась «другом». Меня спросили, спала ли я с немецкими солдатами, и я ответила, что нет, не спала. Потом я добавила, что дважды ходила на ужин с офицером, но на этом наши отношения закончились. Насколько мне было известно, никакого закона против таких встреч не существовало. Немецкие солдаты свободно общались с парижанками, даже на публике. Еще я упомянула, что по работе мне очень часто приходилось иметь дело с военными.

Закончилось все очень быстро – думаю, что у них были заботы и поважнее. Мне сказали, что я свободна: доказательств «горизонтальной коллаборации» не обнаружено. Старший по званию солдат обошелся со мной достаточно вежливо – в отличие от большинства, он вел себя сдержанно и ни на что не злился. На выходе за ограждением меня ждала разъяренная толпа, которую пытались сдерживать двое молодых полицейских. В толпе было очень много народу, все кричали и плевались. В какой-то момент полицейские сдались под напором, и люди повалили мне навстречу. Меня схватили и поволокли в парикмахерскую. Там меня силой усадили в кресло и держали за руки и за ноги, пока парикмахер брил мою голову. Когда дело было сделано, меня вытолкнули на улицу, и я изо всех сил рванула прочь. Среди собравшихся крикунов я краем глаза заметила Ивонн Бонне.

Каким-то чудом, несмотря на толкотню и плевки, при мне по-прежнему оставалась моя сумочка – возможно потому, что я снова перекинула ее через плечо, как разбойница. Я все бежала и бежала, пока наконец не выдохлась. По дороге, недалеко от Шато д’О, мне попался магазин тканей. Там я купила полтора метра голубого хлопка и свернула из него тюрбан. В тот момент мне было слишком стыдно возвращаться домой, поэтому я дошла до ближайшего парка, спряталась среди деревьев и стала ждать вечера. Когда стемнело, я вернулась к родителям.

Многим женщинам в то время приходилось куда хуже. Их отправляли на велодром д’Ив или в Драней, где они дожидались полноценного суда. В Драней их избивали те же самые надзиратели, которые когда-то избивали там евреев.

Около года спустя все концлагеря наконец освободили, и я встретила Жоржетт Шевалье. К тому моменту она уже знала, что каждого, кто примкнул к Сопротивлению накануне переворота, наградили медалью. Но она не держала на них зла. Она даже не хотела назвать имя человека, который сдал ее полиции. Когда я рассказала ей о том, что со мной случилось, она ответила: «Подумать только, ведь в школе мы сидели за одной партой. А теперь такое – в голове не укладывается». Потом мы обнялись – точно так же, как когда-то обнимались, сидя у костра в Вогезах, – и я расплакалась. Мне было стыдно, что я совсем на нее не похожа.

Тогда Жоржетт сказала: «Не переживай. Я-то знаю, что мы делали. Я могу спокойно спать по ночам. И ты можешь. Но вот это все – оно никогда не закончится, никогда не забудется. По крайней мере до тех пор, пока еще жив хоть один человек, наблюдавший эту историю своими глазами».

Как же она оказалась права. Я до сих пор не знаю, когда это случится, ведь даже тот, кому в 1944 году было десять, хотя бы что-то, но все-таки запомнил. Может, году этак в 2034-м, когда умрет последний свидетель.

Что же касается меня, я теперь уже старая женщина, хотя и не чувствую себя такой. И мне совсем не стыдно. Только грустно порой, что так сложилась моя жизнь. Что я была молодой в такое неподходящее время. В конце концов я уехала из Парижа. Вышла замуж за хорошего человека, родила двоих детей и остаток жизни провела в небольшой деревушке на Луаре, где работала учительницей в начальной школе. И за все те годы меня ни разу не спросили, чем я занималась во время оккупации; ни на одном родительском собрании, ни на одной дружеской вечеринке – никто и никогда не поднимал этот вопрос. Тема была закрыта. Шестидесятые – семидесятые стали годами странной полужизни, хотя и комфортной: мы переехали в новый дом, ели все что хотелось, заводили друзей, брали летние отпуска. И все же столько всего повисло в воздухе, столько осталось недосказанным.