Под конец господин Марк ласково провел пальцами по ее губам, нежно коснулся щек, ушей, сосков, бедер. Пересказал ей историю той легендарной Ириды, вестницы богов. Больше всего на нее подействовало описание путешествия к берегам Стикса. Когда Ириду послали в ад зачерпнуть холодной воды из реки Царства мертвых, чтобы боги могли принести свои клятвы.

Тот мужчина, которого сегодня привела с собой Агата, скорее всего подцепив его в одном из соседних баров, где обычно работала, был ровесником господина Марка. Быть может, чуть моложе: между тридцатью пятью и сорока… Красив, но глядит мрачно: не глаза, а жерла потухшего вулкана. И вокруг рта горькие складки. Она даже подумала, не слишком ли опрометчиво со стороны Агаты назначать здесь свидание такому субъекту, пригляделась ли та к нему хорошенько, прежде чем пригласить сюда.

А между тем он улыбнулся очаровательной юношеской улыбкой, радостной и открытой, когда узнал ее имя. «Ирида, в руках у тебя — ледяная вода Стикса, вода забвения», — прошептал он, глядя на нее.

И продолжал улыбаться, стоя на пороге.

Агата меж тем уже расстегивала юбку, прислонившись спиной к камину, навершье которого украшала бронзовая скульптура лежащей обнаженной женщины. Номер назывался «Барбедьен», Ирида не знала, что это значит.

— Это вам, — сказал он, вложив несколько бумажек ей в руку.

Дверь затворилась, и она посмотрела, что он дал. Три купюры по двадцать долларов. Она вернулась к себе, ведь в любую минуту можно было ожидать телефонного звонка. Там ее ожидало чтение: последняя книга Сиорана[38].

Агата сняла юбку, кружевную комбинацию и, напружинившись, прислонилась к камину, выставив напоказ лобок. Даниель смотрел на нее с сожалением: он бы предпочел, чтобы она хоть чуть-чуть помедлила, а не вела себя как проститутка с улицы Сен-Дени.

Ведь именно ее достойные манеры первоначально привлекли его: меховое манто, повадка дамы, попивающей кофе в ожидании подруги, а не какого-нибудь сутенера. Конечно, если как следует присмотреться, убедишься, что в мире роскоши ей не хватает уверенности. Но быть может, хоть в любовных утехах она знает толк?

Ему вспомнилась одна фраза, которую они часто повторяли на улице Ульм — Эли, Марк и все прочие, — когда им хотелось оценить внешность «девушек в цвету». Они говорили: у нее за плечами несколько поколений колониальных магнатов, или кашемировых шалей, или сонат.

У Агаты за плечами явно не было ценителей сонат.

Даниель Лорансон встретил ее в первом же баре на Елисейских полях, куда заскочил в поисках какой-нибудь женщины подобного сорта. Сразу после тринадцатичасовых известий.

Вскоре они уже сидели за одним столиком, и она назвала ему цену. Ну, на цену-то ему было плевать. Для того малого срока жизни, что ему отведен, у него с лишком хватало долларов и швейцарских франков. Можно было шикануть, не особенно задумываясь, что потом. Но из принципа он заявил, что она запрашивает сверх меры. Он слишком долго жил на Ближнем Востоке, чтобы пренебрегать удовольствиями мелкого торга. Девица признала, что может и сбавить. Однако она очень уж расхваливала некоторые свои таланты, перечисляя многое из того, что позволяет с собой проделывать, причем по-деловому, бесцветным голосом. И добавила тем же нейтральным тоном профессионалки, что никаких сомнительных хворей у нее нет, и она может подтвердить это соответствующей медицинской справкой. И он сдался.

Она привела его в расположенную неподалеку от бара шикарную гостиницу для временных постояльцев, где ее хорошо знали.

Даниель прошелся по комнате, аккуратно сложил и перекинул через спинку кресла свое вигоневое пальто. Еще в баре, условившись обо всем с Агатой, он зашел в туалет, снял специальную кобуру, позволявшую носить под левой мышкой пистолет, и уложил ее вместе с оружием во внутренний карман пальто, чтобы девица ничего не заподозрила.

Агата ждала. То, что она с такой бесцеремонностью разделась и предлагает себя, словно последнюю шлюху, несколько разочаровало Даниеля. Любая девица из Бейрута умеет так же спокойно демонстрировать передок, да и попки у них порой умопомрачительные: крепкие, круглые, отливающие темным перламутром, сулящие райские наслаждения. Но ему с утра нужна была женщина. Трюки дамы в черных чулках у Художника лишь раззадорили его аппетит. Женщина, пусть хоть такая, в сущности, ему это без разницы.

А что до вульгарности как последней приправы, то черт с ней.

Когда он будет в постели с этой девицей, быть может, ему удастся пораскинуть мозгами.

«Глубина страсти измеряется таящимися в ней низкими чувствами, которые служат залогом ее длительности и насыщенности».

Ирида загнула утолок страницы и слегка подчеркнула афоризм карандашиком.

Не потому что целиком была согласна: она раньше об этом просто не думала. Но фраза была так хорошо закручена, что захотелось подумать об этом на досуге. К тому же в «Признаниях и проклятиях» — последнем произведении Сиорана, которое она урывками читала на службе, — подобных броских изречений было не так уж много. Пока что книга шла туго, Ирида находила в ней немало повторов и просто слабых мест. Постоянно повторяясь, автор, не находивший в этой жизни ничего не достойного осуждения и ограничивавшийся этим, невольно притуплял остроту своих высказываний; его клинок покрывался ржавчиной. Требовалась новая кровь — желательно, его собственная, — чтобы вернуть стали блеск и отточенность. Конечно, тут свои трудности: нельзя, к примеру, сыпать хлесткими афоризмами во славу самоубийства после перехода от слов к делу. Но, с другой стороны, без вышеозначенного перехода — действительного перехода в мир иной — афоризмы теряют вес, изнашиваются, становятся чистой фикцией.

Между тем нет ничего тошнотворнее, думала Ирида, чем невзаправдашное самоубийство. Вдобавок повторное. Небытие не выносит ничего фиктивного: оно до самых краев наполнено реальностью.

Десятью страницами ранее, к тому моменту, когда ее оторвал от чтения этот тип, которого привела Агата, такой странный, вселяющий беспричинную тревогу и притом такой обаятельный, Ирида на полях около некоторых фраз успела яростно черкнуть карандашом: «Идиот!»

Права ли она, судите сами, вот образчик: «Слишком много рассуждать о сексуальности значит подрывать ее основы. В обществах, клонящихся к упадку, эротика — повальное бедствие, покушение на основные инстинкты, организованное бессилие».

Ирида лишь пожала плечами: суждение весьма простенькое, к тому же отдающее «вишистским»[39]душком. Здесь автор снова разочаровал ее. Эротика отнюдь не «повальное бедствие обществ, клонящихся к упадку», подумалось ей, она скорее стала одним из добавочных возбудителей в обществах расцветающих. Нигде в мире ни в одну из эпох развития человеческого рода нельзя отыскать великой культуры, в которой бы не было основополагающих представлений об эротике, либо прославлявших ее до небес, либо объявляющих исчадием сатанинских сил.