– Сказала бы ты, что случилось-то? – неожиданно спросила Роза.

– С кем? – спросила Лера, стараясь казаться удивленной.

– Да не «с кем», а у вас что случилось? – повторила та.

С тех пор как Роза, можно считать, вошла в Лерину семью, она переменилась даже внешне. Исчезло не только нервное изящество, которое бросилось Лере в глаза при первой встрече, но и то унылое убожество, которое было так заметно, когда Роза впервые переступила этот порог.

Теперь за столом напротив Леры сидела женщина, во внешности которой сразу чувствовалось спокойное довольство жизнью, ничего общего не имеющее с самодовольством. И эта женщина смотрела сейчас на Леру встревоженно и, как той показалось, сердито.

– Ты как будто обижена на меня за что-то… – заметила она, отводя взгляд от Розиных пронизывающих глаз.

– Обижаться-то мне не за что, а радости особой нет – смотреть, как ты жизнь свою ломаешь!

– Я не ломаю, – медленно произнесла Лера. – Она сама ломается. Все рушится, и сделать ничего нельзя… Митя совсем переменился, ты видишь? Он думает не обо мне…

– Завел кого-нибудь, что ли? – спросила Роза.

– Ну, можно и так сказать, хотя не в этом дело…

– Не в этом! А в чем тогда? Что-то ты мудришь! Если знаешь, что появилась какая-нибудь, куда ж ты смотришь? – возмутилась Роза. – Избаловалась ты, вот что я тебе скажу! Думаешь, на такого мужчину никто глаз не положит?

– Не думаю, – улыбнулась Лера. – Но чем же я могу помешать?

– Как это чем? Скандал устрой, пригрози!

– Ему?

– Зачем ему? Ей! Да я бы глаза выцарапала шалаве, если б узнала такое дело… Эх, Лера, не умеешь ты жить! А ты точно знаешь? – вдруг переспросила она. – Что женщина у него?

– Ой, Роза, ну что ты меня мучаешь? – со слезами в голосе воскликнула Лера. – Ничего не сделаешь, понимаешь? Правда – ничего! Не подходит к нему житейская мудрость. Все у него по-другому!

– Это да… – Розин пыл угас, лицо сделалось грустным. – Я таких, как он, конечно, не видала. Но ведь и ты – не я! Что у тебя, ума на него не хватает?

Лера не знала, что ответить. Дело было не в уме. Она не могла объяснить Розе, чего не хватает в ней для Мити. Она сама не знала, как это назвать.

Так же невозможно было представить, чтобы она стала устраивать скандал Тамаре Веселовской. Это вообще не в Лерином духе было – скандалы, а уж тем более теперь. Из-за чего? Из-за того, что солистка хорошо поет и это нравится дирижеру?

Тем более что Тамара была единственным человеком в театре, с которым Лера двух слов никогда не сказала. Это было особенно заметно, потому что остальные певцы, оркестранты, рабочие сцены и билетеры вереницей шли в ее кабинет.

Действительно, каждому надо было то хлопотать о квартире, то устраивать родственника в приличную больницу, то тещу перевозить из Саратова, то бежать от перевезенной тещи куда глаза глядят… А старенький костюмер Иван Яковлевич, помнивший Шаляпина, – тот и просто приходил, чтобы порассуждать о политике, в которой он был дока.

И Лера любила заниматься этими делами больше, чем любыми другими. Они были живые, эти чужие дела, и ей хотелось, чтобы из них состояла ее жизнь.

Тамара ни разу не обратилась к ней ни с какой житейской просьбой и, уж конечно, не заходила «просто поболтать за жизнь», как это охотно делали другие. Она вообще была неразговорчива, и Лера не знала о ней ничего.

Только мелькала в театральных коридорах стройная фигура, вспоминались прозрачные зеленые глаза восточного разреза да волны темных волос на плечах. Да голос…

Но Лера думала о Тамаре постоянно, ей некуда было деваться от этих мыслей. Поэтому она даже не удивилась, когда вдруг увидела ее спокойное, тонких очертаний, лицо на экране телевизора.

С тех пор как она стала директором Ливневской Оперы, Лера смотрела все передачи про театр. Из них она, кстати, узнала и о Зальцбургском пасхальном фестивале, который проводил дирижер Герберт фон Караян, и еще о множестве вещей, которые не просто были ей интересны, но и могли пригодиться практически.

Первую в новом году театральную передачу Лера тоже смотрела. И, конечно, не было ничего удивительного в том, что речь в ней шла о лучшей оперной премьере прошлого года – о «Евгении Онегине» в ливневском театре.

Тамара сидела в глубоком студийном кресле так же непринужденно, как, наверное, сидела бы в королевском дворце или на пеньке в лесу. На ней было белое платье с тонким кружевом у высокого ворота и черный пиджак, к лацкану которого была приколота белая роза. Лера всматривалась в экран, пытаясь понять, настоящий цветок или искусственный, да так и не поняла.

Но еще напряженнее всматривалась она в Тамарины глаза, привычно угадывая их едва заметную отрешенность, и вслушивалась в ее ответы элегантному корреспонденту в замшевом пиджаке.

– Тамара, ведь вы, совсем молодая исполнительница, вчерашняя выпускница консерватории, в один день стали, без преувеличения, знаменитостью. Как вы сами восприняли свое новое положение?

– Я его не ощутила, – ответила Тамара. – Во время работы у меня были гораздо более сильные впечатления.

– Вы вообще равнодушны к славе? – заинтересовался телевизионщик.

– Не знаю… Мне действительно некогда об этом думать. Теперь я репетирую в «Леди Макбет Мценского уезда» и готовлю большую концертную программу. А работа с Дмитрием Сергеевичем не оставляет ни времени, ни сил на постороннее.

– Кстати, для всех было неожиданностью, что дирижер такого уровня, как Гладышев, доверил никому не известной певице Татьяну в своей первой московской опере. А уж Катерина Измайлова – при вашей молодости… Как вы себе это объясняете?

Лера забыла обо всем, ожидая ответа.

– Я никак не объясняю себе то, что считает нужным делать Дмитрий Сергеевич. Мне остается только благодарить судьбу за встречу с ним.

По всей видимости, журналист понял, что из Тамары пространных рассуждений не выудишь, и с легким вздохом спросил:

– Не могли бы вы рассказать о себе подробнее? О родителях, о личной жизни…

– Моя мама родилась в Тбилиси, она из очень древнего княжеского рода. Отец – сибиряк. Они познакомились в самолете и полюбили друг друга с первого взгляда. Они врачи, живут в Омске, это прекрасный, очень театральный город. А о личной жизни я ничего не могу сказать. У меня нет никакой отдельной от пения жизни.

«Что он хотел услышать? – подумала Лера с каким-то растерянным уважением к этой поразительной женщине. – С кем она живет, в какой квартире? А я – что я хотела услышать?..»

Она вдруг поняла, что Тамара действительно сказала все, что могла сказать о себе. Остального было не высказать, и в этом «остальном» все было такой же тайной, как в уголках Митиных глаз, скрытых прямыми ресницами.