Именитые писатели заходят сюда редко, ну забредет иной раз Владимир Орлов, выпьет кофейку, заглянет Куковеров с бутылкой водки в обществе двух поэтесс, вечером забежит журналист Юрий Щекочихин, который называет себя писателем. Горячих литературных диспутов здесь не бывает, никто не спорит о новых течениях в литературе, потому что их попросту нет. Нет школ, есть станы, есть левые, есть правые, есть пассивные славянофилы, есть пассивные западники, вся литературная жизнь размежевывается лишь по политическим окраскам, о мастерстве речь почти не идет. Мы не породили сегодня ни одного нового течения — ни символизма, ни футуризма, ни имажинизма, ни акмеизма, ни школы обэриутов; нет борьбы вкусов, борьбы модернистов, авангардистов с деревенщиками, литературная жизнь моногамна, она, как ничто другое, отражает эпоху одним словом — застой. Застой в науке, застой в умах, застой в душах, застой в потных, алчных душонках. И кругом треп, треп, полупьяный, лживый, выспренний треп пассивных трусливых славянофилов, разоблачителей врагов России, неудачливых, необустроенных, злых, потому что им не удалось урвать в начале девяностых от жирного, разодранного на части коммуняками пирога, а нынче поезд ушел, все, что можно было, приватизировали, процесс откачки в свой карман идет, посткоммуняки, захватившие Московскую писательскую организацию, процветают, а борцам за великую идею только и осталось, что пить из-под полы в буфете ЦДЖ.

Игорь Рок и Костя Збигнев захаживали в этот буфет по вечерам как на спектакль.

— Грядет бездуховность! — говорил уже слегка подвыпивший деревенщик-широкоформатник Куковеров. — Книжная торговля глохнет, отказываются, черти, брать Василия Белова, Абрамова и даже Варлама Шаламова… О чем писать, други? Я прочно сел на мель и активно обрастаю ракушками. Обошел нынче три журнала с моей новой повестью «Записки московской проститутки». Не берут. Говорят — на проституток перебор. Да и старо, неинтересно уже. Напишите нам, говорят, о трансвеститах. Или о террористах. Можно о трансвеститах-террористах. Или дайте что-нибудь эдакое… чтобы вздрогнула вся Москва. Но не вздумайте, говорят, приносить детективы об убийстве «новых русских», о рэкетирах, о Москве бандитской… И поработайте, говорят, над языком, он у вас слишком простой и внятный, а вы подкиньте побольше неологизмов, побольше замысловатых иностранных словечек, можно парочку архаизмиков: вы пишете «друг», а надо бы «сатрап»… вы пишете «померещилось», а надо бы — «помстилось»… Побольше невнятности, недосказанности, пусть читатель сам допишет строку, сам додумает вашу мысль, сам досочинит абзац, сам поставит точку или запятую… Да вы, говорят, почитайте Бориса Виана, он славно писал такие крученые вещички.

— Тогда надо вообще не писать окончания слов, — засмеялась поэтесса Заиграйкина, не переставая жевать дешевую ливерную колбасу, купленную Куковеровым во Владимире на распродаже конфиската. — Надо писать, как в школьных учебниках по русскому языку, — делать пропуски слов, многоточия вместо суффиксов, пусть читатель сам решает, сколько ему слов, сколько букв нравится в предложении, сколько «н» оставить в словах «оловянный», «деревянный», «стеклянный»… Пора пересматривать концептуально русский язык. А если писать слова наоборот, задом наперед, так вообще можно насмешить читателя… И может быть, в этом состоит новаторство? А что? Стране нужны новые Хлебниковы и Крученые. Ей снова нужен заумный язык!

Прозаик из Зеленограда Иван Бульба хмуро слушал эти речи, сосредоточенно слюнявил неровно подгоревшую сигарету «Прима» и временами что-то украдкой чиркал в своем блокнотике.

— Надо писать о зле, — философски изрек он и дернул бровью. — Это вечная тема, старик. Добро размягчает мозг и нагоняет скучищу. Но не уподобляйся братьям Вайнерам, упаси бог трогать московскую милицию и ФСБ. Ты внесешь в повествование отрицательную энергию и биополе ментов, оно убьет микроструктуру, психологическую микроструктуру, ауру здорового русского авантюризма первопроходцев. Будущее за авантюрным психологическим романом, нужно свободнее обращаться с героями, нужны гетеробисексуалы, делай из них девственников, они все психи. Они все дети бывших партработников, ставших нуворишами. Это их дети стали транссексуалами. Для разнообразия устрой им маленькую казнь во снах. Я все думаю: почему в нашей русской прозе действие происходит наяву? Это неверно. Наш быт — это жизнь во сне. И в этом сне надо снова заснуть и снова видеть сны, а в тех снах видеть в свою очередь сны й так далее… Это чудесный литературный ход, старик. Это находка! Напиши роман о снах. Сны наяву и явь во снах.

Помучь читателя, подергай его из снов в явь и обратно, пусть помечется, пусть сбросит жирок. Такие романы, старик, будут расхватывать те, кто захочет похудеть. Сюжет сейчас никому не нужен. Неважно, что произойдет. Все равно нам всем абзац. Не сегодня, так завтра в Россию введут американские войска. А через Узбекистан хлынут талибы. Так важна ли концовка романа? Конечно же, нет. Важна ткань! До концовки романа читатель может просто не дожить… Так дай ему удовольствие за его деньги. Я тут на днях в своей повестушке «ЫНС» изрядно поиздевался над директором Елисеевского гастронома: три ночи подряд вызываю его на «чистки» на бюро горкома партии. Он, сука, встает, жрет таблетки тенозипама или как там его… Ложится опять, а я вкатываю ему во сне партийный выговорешник с предупреждением, грожу исключить из рядов КПСС… И он реагирует! Сознание-то бездонно, в нем нет времен, но есть расклады твоей души. И то, что ты способен совершить во сне, ты способен совершить наяву. И вот так я его казню, гада, уже почти неделю. Нет, братан, шалишь, во сне ты мой, мой, кукленыш! И я приглашаю тебя в прошлое, на казнь…

— Да, это несколько необычно, — заметила вторая поэтесса, чрезвычайно худосочная девица с лицом бледным, как памперс. Ее звали Лариса. Лариса Поднебесная. Это был, конечно же, псевдоним. Настоящая фамилия ее была Калошина. Марья Калошина. И лично я скорее купил бы книгу стихов Калошиной, чем Поднебесной…

— А как насчет детективов из ЦРУ и ФБР? О них сейчас модно писать или нет, они стали архаизмами в русской литературе? — спросила беспощадно грациозная поэтесса Новостройкина, переключившаяся от безденежья на прозу.

— Я бы побрезговал о них писать. — Иван Бульба сплюнул на кончик сигареты и затушил ее о каблук. Он помолчал с многозначительным видом, посмотрел на соседний стол, где пил чай с пирожными журналист Александр Минкин, глянул на публику в буфете сквозь донышко пустого стакана и изрек менторским тоном: — Эти структуры не постигли разрушительной силы соцглупости, не поняли, что самое страшное у нас в России — это выращенный партией за десятилетия психологический типус, занявший сегодня все ключевые посты. И неважно, что ты перестал себя величать коммунистом, а стал величать демократикусом. Эта особь не способна созидать! Да-с! А способна лишь грабить, приватизировать чужое и дебатировать. И еще делить. Все делить по братанам, как «человек с ружьем». Ну вот, к примеру, наш всенародный умиротворитель — Председатель Госдумы Геннадий Селезнев. Приватизировал он газету «Правда». Развалил ее и распродал. Стало две «Правды»… Теперь создал он движение «Россия», наобещал трудовому люду черт-те чего. А где оно, это движение? Вы его видели? И где она, эта газета «Россия без точки»? В реалиях ни он, ни Зюганов ничего не могут. Даже газету паршивенькую раскрутить, а рвутся править страной, рвутся забрать в свои руки Подмосковье… Вот таких людей и клонируют в России ЦРУ и ФБР. Клонируют «строителей» вертикалей и горизонталей… Но иностранная разведка не улавливает отрицательной энергии сублимации наших социальных групп, то бишь широких масс населения, именно поэтому капиталисты и не могут предвидеть, что произойдет у нас завтра в России, — глубокомысленно рассуждал Иван Бульба. — Лев Шестов писал: «Зло необходимо людям так же, как и добро, даже больше, чем добро, ибо является непременным компонентом человеческого развития и существования…»