И тем не менее победа была полной. У меня было пятьдесят три пленника — в основном женщины и дети, которые во время схватки оставались в вигвамах, — и более девяти сотен индейских пони. Женщин и детей мы взяли с собой, но я приказал пристрелить около восьмисот пятидесяти пони — в основном пегой масти. Я знаю, как ты любишь лошадей, моя дорогая, и знал, что ты расстроилась, когда я, вернувшись, рассказал тебе об этом, но думаю, ты поняла, что выбора у меня не было. Я позволил женщинам, детям и паре древних стариков выбрать себе пони, но мои ребята никак не могли отогнать восемьсот пятьдесят индейских пегих в Кэмп-Саплай. А бросить лошадей, чтобы их забрал враг, было немыслимо.

У меня осталось немало воспоминаний о том сражении у реки Вашита, но вот что никогда не сотрется из памяти, так это крики пони, запах пороха, смешанный с запахом лошадиной крови на холодном утреннем воздухе, звук падения в снег тяжелых тел у берега реки…

К десяти утра я уже знал, с кем мы сражались. Это был род шайенна, подчиненный вождю Черному Котлу,[67]— это так называемый мирный вождь, тот самый Черный Котел, который сумел спастись после бойни, учиненной его людям на Сэнд-Крик[68]в Колорадо. Сестра Черного Котла через переводчика сообщила мне, что старый вождь разбил стоянку здесь, на севере, вдалеке от других индейских деревень, растянувшихся цепочкой по долине вдоль берега Вашиты (там были стоянки апачей, арапахо, кайова и даже команчей), именно потому, что он, Черный Котел, опасался кавалерийской атаки (этих страхов, похоже, не разделяли другие индейцы, хотя никто из других вождей не был на Сэнд-Крике). Самого Черного Котла убили, как мы потом выяснили, в первые минуты атаки — старик пытался бежать, даже не думая защищать свою семью или внуков.

Сообщение о тысячах индейцев, расположившихся в такой близости, не встревожило меня: то число кавалеристов, которыми я располагал, могло бы справиться с любым количеством воинов, посланных против нас вверх по течению реки, — но именно поэтому я принял решение перестрелять пони и на время отойти.

Ты, конечно, помнишь, Либби, появившиеся вскоре гневные статьи в газетах, которые сравнивали честное сражение на Вашите с бойней, учиненной Чивингтоном на Сэнд-Крике. Как мы тогда говорили, это было не только несправедливо — это была клевета. Род Черного Котла на Вашите привечал многих индейских воинов, которые терроризировали Арканзас. Мы нашли скальпы белых мужчин и женщин. Мы нашли фотографии, оружие, одежду, утварь — многое из того, что они захватили в сожженных жилищах. Мало того, воины Черного Котла захватили в заложницы двух белых женщин (одна совсем молоденькая) и перерезали им горло при первых звуках атаки. Это не были невинные, миролюбивые индейцы, как бы Черному Котлу ни нравилось называть себя «мирным вождем».

Сестра Черного Котла говорила, и говорила, и говорила, возлагая всю вину на нескольких молодых воинов с горячей кровью, которые вступили в племя, она болтала и болтала, но вскоре я понял, что она просто тянет время. К полудню первые сотни воинов из многочисленных деревень, расположенных ниже по течению, начали появляться на отвесных берегах по другую сторону реки. К вечеру там должны были собраться тысячи, и я уверен, именно этого и хотела сестра Черного Котла — чтобы мы находились в неудачной позиции, когда тысячи арапахо, кайова, возвращающихся шайенна, апачей и команчей ринутся на нас.

В течение последних минут этой болтовни, когда добивались последние пони и я уже собирался оборвать старую ведьму, чтобы мы могли сесть на коней и скакать назад, я обратил внимание на хорошенькую девушку — точнее говоря, молодую женщину лет семнадцати, — которая по какой-то непонятной мне причине держала меня за руку, пока сморщенная сестра Черного Котла пела свои песни.

— Что делает эта старуха? — раздраженно спросил я переводчика.

Переводчик рассмеялся.

— Сэр, она женит вас на молодой скво, которую зовут Мо-на-се-та. Я считаю, что вы теперь по всем правилам ее муж.

Я немедленно вырвал руку из хватки девушки и сделал движение, призывающее сестру Черного Котла замолчать.

Никогда не забуду наш отход из долины и вверх по течению реки, не забуду, как мы оглядывались в ранних зимних сумерках, — много сотен индейцев на обрывистом берегу, в отраженном солнечном свете они были словно вертикальные черные колышки, которые с расстояния казались языческими монументами друидов, посвященными какому-то забытому богу солнца, — и сама долина теперь светилась пламенем, над ней поднимались дымы (мы сожгли все типи), и снег был там не только утоптан, но и красен на несколько сотен ярдов от крови убитых пони.

Позднее меня критиковали, как внутри армии, так и вне ее, за отступление, когда фактически я мог разделаться с таким количеством индейцев (наш обоз был уже на подходе, и у нас имелось достаточно бизоньего и другого мяса из захваченной деревни, чтобы несколько месяцев кормить семь сотен солдат), не говоря уже о более резкой критике за то, что я не остался, чтобы найти майора Элиота и его людей, — но ты, моя дорогая Либби, знаешь причину моего так называемого отступления. Из всех людей на земле ты единственная, кто знает причину в полной мере.

Но иногда я спрашиваю себя, что бы подумали эти авторы редакторских колонок, называвшие меня трусом или «убийцей скво», если бы знали правду.

Давай лучше вспомним более приятные (или, по крайней мере, забавные) вещи, моя дорогая.

Мо-на-се-та.

Как ты меня подначивала из-за нее. Она осталась в Седьмом кавалерийском после сражения на Вашита-ривер и была либо гостьей в палатке рядом с моей, либо находилась в моей палатке. Зима была долгая, суровая, холодная. (Ты знаешь, что на марше — даже в те первые дни ноября 68-го года, когда мы двинулись на юг в направлении Антилоп-маунтинс и Вашита-ривер перед нападением на деревню Черного Котла, — я на стоянках даже не всегда ставил свою командирскую палатку, а спали мы несколько долгих холодных часов под открытым небом на бизоньих шкурах, и по обеим сторонам от меня ложились две наши большие собаки. Позднее, когда долгая зимняя кампания закончилась… нет, погоди, я теперь вспомнил: даже во время этой кампании в наших многочисленных письмах ты бесконечно поддразнивала меня, говоря о моей «индейской невесте».)

Я помню одно из первых посланий, которое я отправил тебе из снежной пустыни, то, в котором я описывал тебе сначала комическую «свадебную церемонию» на берегу Вашиты, а потом — саму Мо-на-се-ту такими словами, которые ни одна молодая жена не сочла бы приемлемыми, я уж не говорю — забавными: