Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вы же, однако, неуязвимы в своих доспехах. Вы не допустите своего разоблачения.
И это хорошо, потому что бродят подозрения. Например, этот комедиант Ревилл сует свой нос куда не следует. Вы решились укоротить его, как в случае с доктором Ферном. Вы надеялись заманить Ревилла в дом той старухи и поквитаться с ним там, но что-то пошло не так, он почуял неладное и не явился. Или спрятался. Затем Kaum испугался каких-то досадных слов актера – скорее всего, сказанных просто чтобы проверить его реакцию – и поспешно удрал в дом на Шу-лейн.
Все, что сейчас требуется, – невозмутимость и самообладание. Вы весьма встревожены тем, что Kaйm более не способен проявлять эти качества. За его петушиной самоуверенностью скрывается целое море страхов. Это лишь вопрос времени, когда и ему придется присоединиться к груде мертвых. Тогда для вас настанет подходящий момент исчезнуть с вашим добром, с вашими денежками.
Но гораздо важнее ценностей и денег то, что вы уедете с вашими ненаглядными снадобьями и зельями, что дают вам власть над жизнью и смертью. С белладонной – красавицей, чертовой травой – дурманом. С борцом – волчьей отравой – монашьим капюшоном. Слова эти – заклинание. Просто повторять их уже приносит успокоение. Они открывают двери в иной мир.
Говорят, что яд – женское оружие. Отчего так? Оттого, что иногда требуется домашнее приготовление, кухонная утварь, измельчение и смешивание, «стряпня»? Оттого, что яд лучше всего, эффективнее и безболезненнее всего подавать, спрятав в кушаньях и питье – вотчине женщины? Или оттого, что, как может заявить дурак, яд больше подходит слабому женскому сердцу? И все же это не орудие для слабых сердцем. Что требует большего мужества, большей выдержки? Дать смертельную дозу, всю целиком или по частям, а потом ждать, терзаясь неведением, которое почти так же велико, как муки вашей жертвы? Или действовать, когда кровь кипит, пронзить свою жертву мечом или кинжалом, едва отдавая себе отчет в том, что вы делаете? Вы совершали и то и другое, так что вы знаете, о чем говорите. Для первого нужны спокойствие и рассудительность, для второго же – ничего, кроме горячей головы и ловкой руки.
Все это… занятные размышления. Когда-нибудь, когда нынешние неприятности закончатся, вам следует записать их.
– Опасное это дело, Ник.
Я сбился со счета, пытаясь определить, сколько раз Абель произнес эту фразу. Им двигали самые благие намерения, но его слова только добавляли мне страху – что в данную минуту сделать было очень легко. Я лежал на кушетке в незнакомом доме. Абель стоял на коленях на полу, развернув перед собой свою дорожную сумку. У нас было немного света от нескольких свечей, хороших свечей. Снаружи еще стоял день, но, проникнув в дом незаконно, мы не осмеливались открыть занавеси.
– Расскажи мне еще о… как ты их назвал? Катуны? – сказал я скорее для того, чтобы отвлечь Абеля от опасностей, которым подвергался, нежели действительно желая узнать побольше о тех странных личностях, которых он упомянул пару минут назад. Он коротко описывал способы, которые можно использовать, чтобы изобразить хворь или увечье.
– Шатуны они называются. Или иногда – убогие. Странно, что ты никогда о них не слышал.
– У меня нет твоего знания дна общества, Абель.
Мой друг слегка ощетинился на это. Ему не всегда нравились напоминания о днях, проведенных им на большой дороге, точнее, если он и рассказывал о них, то только тогда и то, что сам хотел. Он не взглянул на меня, но склонился над своей вместительной сумой, подвинул ближе свечу и с помощью пары крошечных деревянных лопаточек смешал вязкое содержимое двух или трех маленьких горшочков. Горшочки с жиром и мешочки с травами были орудиями его былого ремесла. Для его занятий они были так же необходимы, как молоток и зубило для каменотеса, и мой друг до сих пор таскал их с собой повсюду. Я поддразнил его как-то тем, как он цепляется за эти реликвии своей жизни на большой дороге, когда он дурачил народ, надувая милосердных прохожих. Он ответил мне какой-то исковерканной пословицей про то, что у каждого уважающего себя кролика всегда есть две норы, чтобы спрятаться. Из этого я заключил, что если Абель когда-либо устанет от театра (или театр устанет от него), то он вполне может возвратиться к своей прежней жизни в качестве странствующего обманщика.
– Шатуны, – повторил я. – Ну и что там с ними?
– Шатуны бывают двух видов, – пояснил Абель рассеянно – так говорят люди, когда их руки заняты чем-то, требующим внимания. – Настоящие и художники.
– Художники?
– Проходимцы, вероятно, сказал бы ты. Но они выказывают большое искусство в украшении своего тела язвами и нарывами.
– Как?
– Обычно с помощью лютика и соли. Растирают и накладывают на ту часть тела, которую хотят повредить. Потом они накрывают кожу тканью, она прилипает к плоти, и, когда холстину отрывают, это место раздражено и кровоточит.
– Брр…
– Это еще что! Настоящие мастера посыпают рану крысиным ядом.
– Как сахар на цукатах – очень приятно, – заметил я, испытывая одновременно заинтересованность и отвращение. Я вспомнил книготорговца Торнтона и его мешочки с мышьяком, то есть крысиным ядом.
– Шатун стремится сделать себя скорее отвратительным, – ответил Абель, подняв на меня глаза. – От крысиного яда нарыв выглядит еще уродливее и тем вызывает большую жалость.
– И больше милостыни.
– Конечно. Они занимаются этим не из любви к искусству.
Когда Абель принялся толковать мне о способах мошенничества, его тон стал менее рассеянным и почти увлеченным.
– В конце концов, Ник, мы, актеры, тоже наряжаемся и раскрашиваем себя за деньги. Мы облачаемся в окровавленные одежды, покрываем краской наши лица и притворяемся, что мы больны, умираем или уже мертвы, – ради звонкой монеты.
– И из любви к искусству.
– Скажи мне, Ник, что мы делаем в этом доме? Уж конечно, здесь мы не из любви к искусству – или из-за денег.
– Мы здесь, чтобы поймать убийцу.
Мы с Абелем находились в чужом пустом доме, с любезного разрешения Джека Вилсона. Дом стоял на Гроув-стрит, ответвлявшейся от Хай-стрит. Это был прекрасный дом и принадлежал он занятому в торговле шерстью мужу женщины по имени Мария, той, за которой Джек приударял – или присматривал, возможно. Наш товарищ уже предвкушал провести несколько лишних дней в плотских утехах и потому был расстроен и почти разозлен, когда женщина, испугавшись сжимавшегося кулака Ее Величества Чумы, внезапно покинула город, чтобы присоединиться к своему мужу в Питерборо. А может, это купец, беспокоившийся за здоровье жены, выписал ее к себе. Как бы то ни было, после ее отъезда дом пустовал; ставни закрыты, окна занавешены, слуги отпущены.
Вся вина лежала на мне. Я не мог ее отрицать. Незаконное проникновение в чужой дом было довольно серьезным преступлением. Единственным оправданием служило то, что мы – Абель, Джек и я – не замышляли никакого вреда, но всего лишь твердо решились восстановить справедливость и раскрыть гораздо более тяжкое преступление.