— Лучшего генерала подыскать трудно, — отозвался Верещагин.

— Вот и добро нашему брату! Хороший атаман всему делу голова. А за Дунай скоро, ваше высокородие?

— Не могу знать, служивый.

— Да-а. И широк же он в этих местах! На кобыле не перескочишь. Помеха немалая. Где вплавь, где вброд, а одолеем. Начальству видней. А вы тем и занимаетесь, что картинки нарисуете, потом в книгах пропечатаете? Дозвольте взглянуть…

— Кухаренко! — крикнул в это время наблюдатель с поста. — Не мешай господину-барину дело делать. Становись на мое место. Черед твой, а я пойду исподнее в Дунае пополощу, на солнышке в два счета высохнет…

В альбоме художника в этот день был заготовлен рисунок для будущей картины: «Пикет на Дунае»… В первых числах июня Верещагин встретился с лейтенантом Скрыдловым, командиром небольшого миноносного катера «Шутка». Когда-то, — почти двадцать лет прошло с тех пор, — Верещагин и Скрыдлов учились в Морском корпусе, уходили на фрегате в чужие страны и вдруг — встреча на Дунае!

Скрыдлов рассказал Василию Васильевичу, что на своей «Шутке» он занимается делами не шутейными, устанавливает на Дунае минные заграждения. Кроме того, готовится с миной «крылаткой» атаковать на Дунае большой турецкий пароход. А это как раз и было самое интересное для художника, бывшего гардемарина.

Верещагин выслушал Скрыдлова и сказал:

— Невелика ваша «Шутка», но думаю, что и для меня на ней местечко найдется. — И для ясности добавил: — В момент минной атаки…

— К вашим услугам корма, а в моем распоряжении нос «Шутки». На корме вам хозяйничать. Не советую только с этюдником или мольбертом устраиваться. Пойдем под пули, — предупредил Скрыдлов.

— Скоро ли это случится?

— В ближайшее сумрачное утро…

Верещагин из штаба скобелевского соединения перешел временно на «Шутку» к Скрыдлову. Но недолго ему пришлось плавать на этом быстроходном суденышке по мутным волнам Дуная.

Однажды в теплое и туманное июньское утро «Шутка», снабженная миной «крылаткой», вышла на стрежень реки и, развивая скорость до четырнадцати узлов, понеслась в том направлении, где вдалеке, около турецких берегов, дымили неприятельские суда. Заметив турецкий военный пароход большого тоннажа и не особенно значительной скорости — не превышавшей и девяти узлов в час, — Скрыдлов решительно повел «Шутку» в атаку. Верещагин стоял за обносом на корме и хотел было изобразить что-то в своем карманном альбоме. На берегу столпились турецкие солдаты и кричали, не решаясь открыть стрельбу по русскому катеру, от которого невесть почему удирало на всех парах большое, вооруженное пушками судно. Но прошло минуты две, и ружейный треск раздался с берега. Пули впивались в бортовую обшивку «Шутки».

«Ого! Действительно тут не до зарисовок! Живому бы выбраться, и то ладно», — подумал Верещагин, пряча альбом в широкий карман парусинового плаща. Между тем «Шутка» неслась изо всех сил и, казалось, вот-вот настигнет пароход и с ходу ударит в него миной, прикрепленной к длинному шесту. Верещагин видел искаженные ужасом лица турецких матросов. Еще несколько минут бешеной гонки — и мина с огромным зарядом взрывчатки ударилась в борт турецкого парохода, ударилась и… не взорвалась, — во время обстрела были перебиты провода. «Шутка» развернулась и под ружейным обстрелом пошла обратно в Журжево. Во время неудачного пробного налета лейтенанта Скрыдлова зацепили две пули. Истекая кровью, он упал на руки подхвативших его матросов. Боль в бедре почувствовал и Верещагин. Рана была глубокой, но он, ухватившись рукой за поручень, стоял на корме и, сжав кулак, грозил в сторону стрелявших турок. Когда «Шутка» пристала к берегу, Скрыдлова вынесли на носилках, а Верещагина вывели под руки два крепких матроса.

Скобелев вышел им навстречу, снял фуражку, расцеловал того и другого:

— Молодцы, смельчаки! Мы с берега в бинокли видели, как вы гнались за туркой. Э, кабы мина не испортилась!..

В тот же день Верещагина навестил в полевом госпитале военный корреспондент, писатель Немирович-Данченко.

— Как себя чувствуете? — поинтересовался он.

— Вполне терпимо.

— На что жалуетесь?

— На то, что из-за ничтожной раны не смогу в ближайшие дни участвовать в переходе через Дунай. А форсирование Дуная хотелось бы изобразить на полотне. Не увидев перехода, не участвуя в нем, мне с чужих слов картины не написать. Досадно, но что поделаешь!

— Не будет ли, Василий Васильевич, от вас поручений? Весь к вашим услугам! — сказал Немирович-Данченко.

— Весь — это много. Себе пригодитесь, силясь улыбнуться, проговорил художник. — Но есть к вам одна небольшая просьба. Врачи подчистили рану, приказали мне лежать таким манером — не двигаясь… Напишите Стасову несколько слов, что чувствую себя превосходно, скоро переведут меня отсюда в Бухарест в госпиталь «Красного Креста». Да чтобы мне не скучать, пусть присылает газеты. Вот и всё…

— Извините, Василий Васильевич, я вас не буду затруднять разговором. Стасову напишу, пошлю телеграмму. Выздоравливайте. Возвращайтесь. В Бухаресте наш знаменитый Николай Васильевич Склифасовский, — он вас быстро поставит на ноги.

— Не сомневаюсь… — глухо ответил Верещагин.

Немирович-Данченко слегка пожал бледную и холодную руку, поглядел пристально на загоревшее, обрамленное бородкой лицо художника и, наклонившись, поцеловал его:

— До скорой встречи, Василий Васильевич!..

В Бухаресте, примерно через месяц, Верещагин начал поправляться. От Стасова, через русского консула в Румынии, получил он сразу несколько обстоятельных писем, и каждое из них кончалось строчками дружеского утешения. В одном из писем Стасов сообщал, что Репин возвратился из-за границы в Россию и, будучи в Москве у Третьякова, пришел в великое восхищение от верещагинских туркестанских картин. Он нашел в них свежесть взгляда, оригинальную натуральность представлений, чудеса колорита. И ко всему этому — простоту, смелость и самостоятельность…

Другое