Германия ужаснулась кошмару еврейских погромов. К евреям подходили незнакомые люди, жали им руки и говорили, что им стыдно за немцев. В трамваях и метро немцы демонстративно уступали место евреям. В магазинах их пропускали вне очереди. И многие так называемые арийцы рисковали жизнью, укрывая евреев.

Геббельс, вероятно презиравший немцев не меньше, чем евреев, – впрочем, он питал глубокое отвращение ко всему человечеству, – не мог даже допустить мысли, что после пяти лет постоянной обработки немецких мозгов остался хоть один человек, не поддавшийся его влиянию и сохранивший способность рассуждать и чувствовать самостоятельно. Он ошибся. Особенно в том, что касалось чувств. Но его ошибка не была принципиальной, просто он опередил общественное мнение на несколько лет.

Когда Геббельсу доложили, что население отрицательно отнеслось к массовому избиению евреев, он крайне огорчился. Он с горечью в голосе пожаловался помощникам на то, что еще многие считают евреев людьми.

Магде казалось, что его вспышки раздражительности не что иное, как детский вздор. Не так давно подруга затащила ее в меховой салон, и там они купили манто по очень низкой цене. Хозяином салона был еврей. Дорожная сумка, которую она подарила мужу, была сшита в мастерской, где владельцем был еврей. А теперь Геббельс вдруг требует, чтобы она отказалась от фарфорового сервиза только на том основании, что одна четырнадцатая часть фабрики принадлежит евреям? Вздор! Как-то раз она завела разговор о его любимой дочери и спросила: «А что ты станешь делать, если Хельга выйдет замуж за еврея?» Он ответил без запинки: «Тогда у меня больше не будет дочери».

Его патологическая ненависть к евреям иногда превращалась в пародию на антисемитизм. Вот, к примеру, дискуссия, которую он затеял на совещании у Геринга, где обсуждался еврейский вопрос.

ГЕББЕЛЬС: «Я придерживаюсь мнения, что у нас есть прекрасный повод уничтожить синагоги. Те, что еще остались целы, должны быть снесены самими евреями, пусть разберут их на камни. Мы заставим их платить за все. В Берлине евреи уже готовы к этому. Мы построим им отдельные дома, стоянки для машин… Я также считаю необходимым издать распоряжение и запретить евреям посещать немецкие театры, кинотеатры и цирки… Недопустимо, чтобы евреи сидели рядом с немцами в театрах, кино и оперетте… Сегодня еврею еще позволяется находиться в одном купе с немцем. Поэтому мы должны распорядиться таким образом, чтобы рейхсминистерство путей сообщения предоставляло евреям отдельные купе. Если же эти купе будут заняты немцами, то евреи не имеют права требовать, чтобы им выделили место. Отдельное купе предоставляется им только после того, как сядут на места все немцы. Им запрещается пребывать вместе с немцами, а при отсутствии мест для евреев они должны стоять в проходе».

ГЕРИНГ: «Тогда лучше предоставлять им отдельное купе».

ГЕББЕЛЬС: «Только если поезд не переполнен».

ГЕРИНГ: «Минуточку. Надо пустить один еврейский вагон. А если он уже полон, пусть остальные евреи ждут другой поезд».

ГЕББЕЛЬС: «Предположим, что в Мюнхен едет не так уж много евреев, скажем, их всего двое на весь поезд, а прочие купе переполнены. Тогда евреи могут сесть только после того, как будут предоставлены места всем немцам».

ГЕРИНГ: «Я бы отдал евреям один вагон или одно купе. А если поезд, как вы говорите, будет переполнен, закон нам не потребуется. Мы просто вышвырнем их вон, и пусть они сидят всю дорогу в туалете!»

ГЕББЕЛЬС: «Не согласен! Я не верю, что их вышвырнут. Должен быть закон… Помимо этого, евреям следует запретить сидеть в немецких парках. Я вижу, как они прогуливаются по саду на Ферберлинерплац, как они присаживаются рядом с немецкими матерями и их детьми, как они шепчутся, распускают слухи, настраивают против власти…»

Когда через несколько лет Гриншпан попался в руки нацистов, Геббельс взялся готовить чудовищное судилище. Но потом вдруг, без всяких объяснений, отказался от своего замысла. Может быть, он вспомнил, как неудачно для него прошел процесс о поджоге рейхстага, а может быть, у него нашлись иные причины. Гриншпана просто хладнокровно умертвили.

В январе 1939 года, то есть в период, который Рузвельт определил как «мир, основанный на страхе», Гитлер известил своих ближайших соратников, включая и Геббельса, что собирается начать войну еще до конца года[59].

Новая пропагандистская кампания Геббельса началась 25 февраля со статьи, озаглавленной «Война уже видна?».

Он заявил, что войну разжигает не Третий рейх, а западные демократы. «Чего, в конце концов, они хотят? Вероятно, им не хватает чутья, столь необходимого, чтобы оценить международную обстановку… Всем давно известно, что нам от них ничего не нужно».

Вскоре последовал ответ Великобритании. Как бы защищаясь от обвинений в милитаризме, Невиль Чемберлен в речи перед группой англичан и американцев сказал, что настало время помочь Германии встать на ноги, а для этого ей нужно выделить международные кредиты. Он еще верил, что Германия стремится к миру[60].

Геббельс использовал передышку для подготовки своего тотального наступления на Чехословакию. Он дал указание прессе в обязательном порядке включать в редакционные материалы и выносить в заголовки следующие темы[61]:

1) чехи развязали террор против немецкого населения, чешская полиция творит произвол, вооруженные шайки чехов нападают на немецкие дома;

2) чешские войска концентрируются на границе с Судетами;

3) словацкое меньшинство на границе Судетской области подвергается преследованиям и насилию, словаков похищают и депортируют, чехи должны уйти из Словакии;

4) коммунистические лидеры тайно встречаются в Праге.

А утром 15 марта 1939 года ошеломленные пражане проснулись от грохота немецких танков. Чтобы оправдать вторжение в Чехословакию и ее раздел, Геббельс написал 18 марта: «Области Богемия и Моравия ныне возвращаются под сень германского рейха… Это всего лишь завершение исторического процесса, который начался еще в 1000 году, когда древнейший богемский летописец Козьма Пражский признал, что Богемия – часть Германии».