— И чем мне тогда заняться? Мне еще нет пятидесяти!

— Открой книжный магазин.

— Как же я тогда смогу позволить себе гаванские сигары и коньяк V.S.O.P. или Х.О.? И мы тогда не сможем ездить первым классом в Европу. И не сможем оплатить хорошее образование детей. И, наконец, мы ничего не сможем им оставить!

— Я не хочу на склоне лет оказаться лицом к лицу со злобным старцем, жалеющим о впустую растраченной жизни.

Ну вот, в конце концов и не оказалась — все верно! Зато теперь растрачивает собственную жизнь на герра доктора профессора Спаси-Кита, великого защитника тюленей и агитатора за подтирочную бумагу непременно из макулатуры; на Хоппера, который раньше был Гауптманом и отбросил вторую «н» на конце настоящей фамилии, чтобы людям труднее было проследить его родственную связь с бандитом, убившим ребенка Линдбергов, а может быть, и с Адольфом Эйхманом, если как следует порыться в генеалогии.

Хватит.

Тема сегодняшней проповеди — доктор Боренштейн. Если принять за данность его безупречный вкус, то каково же было мое изумление, мой ужас, когда я в прошлую среду вечером увидел его вместе с миссис Боренштейн в четвертом ряду Зала имени Стивена Ликока — они пришли послушать, как Терри Макайвер будет читать свои мемуары «О времени и лихорадке»! Я-то не мог не прийти, но я скрывался в последнем ряду. Как этот претенциозный жулик читает свои произведения, я не слыхал с того несчастного раза, когда мы оба были на другой стороне луны, в книжной лавке Джорджа Уитмена. Но что же здесь, среди толпы пропагандистов канкульта, делает столь утонченная пара?

Представил Терри профессор Лукас Беллами, автор книги «Северный чин: эссе на темы культуры и ее места в постколониальной Канаде». Свой нескладный панегирик он начал с того, что Терри Макайвер не нуждается в представлении. Потом перечислил все регалии Терри. Литературная Премия генерал-губернатора. Медаль «Знак почета» Ассоциации канадских писателей. Орден Канады. «А также, — в заключение сказал профессор, — если существует такая вещь, как справедливость, Нобелевская премия в не столь отдаленном будущем. Ведь, по правде говоря, если бы Терри Макайвер не был канадцем, он бы давно получил международное признание: его бы тогда не могли игнорировать империалисты от культуры в Нью-Йорке и снобы, что надзирают за литературным насестом в Лондоне».

Прежде чем приняться за чтение, Терри объявил, что он, как и многие другие писатели, подписал призыв запретить практику сплошных вырубок и объявить заповедником пролив Клейокуот в Британской Колумбии. «Сплошные вырубки, — сказал он, — ведут к обеднению видового разнообразия природы. Согласно оценкам, в день до ста видов животных вымирают из-за воздействия человека на окружающую среду, каковое приводит также и к глобальному потеплению», — вот уж что я, по простоте душевной, считал бы за великое благо для нашей родины! «Многообразие биологических видов — это наше живое наследство», — провозгласил он под аплодисменты, после чего попросил каждого подписать воззвание, которое билетерши пронесут по рядам. Я пришел с Соланж, она теперь постоянно меня сопровождает, а скоро и вовсе станет со мной бок о бок, влившись в ряды пенсионеров, но все равно продолжает носить короткие юбки, более подходящие женщинам возраста Шанталь. Я боялся, что в таком виде она будет выглядеть глупо, это меня огорчало — ведь я так высоко ее ценю, — но я не посмел и слова сказать. Соланж оказала мне честь, согласившись работать у меня режиссером, но все равно тосковала, ей хотелось быть в кадре, играть лирических героинь. Я не позволил ей дождаться момента, когда Терри станет дарить книги с автографами, быстро вывел из зала и увез обедать в «Экспресс».

— Зачем ты подписала это дурацкое воззвание, которое они послали по рядам? — спросил я.

— Какое же оно дурацкое? Жизнь диких животных действительно под угрозой.

— Ну, наша с тобой тоже. Впрочем, знаешь что? Ты права. А особенно беспокоит меня судьба гиен, шакалов, тараканов, гадюк и помоечных крыс.

— А нельзя было дождаться, когда я закончу есть?

— Вдруг из-за нашей халатности они все пойдут по пути динозавров?

— Ты на него уже вступил? — спросила она, и тут я словно поплыл куда-то, еле сдерживая слезы. Мы ведь сюда с Мириам ходили. Мириам, как томится по тебе мое сердце! Что ее угнетало нынче утром? Может быть, Кейт высказала ей по телефону осуждение за то, что она ушла от меня? Как же это Кейт посмела? Чего-чего? Ну и правильно, лапушка ты моя! Напомни ей о том, чего она лишилась. Или нет, не надо.

— Ay, ay, я зде-есь! — вернула меня к действительности Соланж, проведя рукой у меня перед лицом.

— Ты что — собираешься купить его книгу?

— Да.

— Но, Соланж, дорогая, там же нет картинок!

— Понятно. Опять собираешься разыгрывать милую сценку из серии «Все актрисы идиотки» — что ж, давай, вместе посмеемся.

— Прости. Я зря это сказал. Дело в том, что я знал Макайвера в Париже, да и с тех пор встречался с ним неоднократно.

— Ты мне это уже сто раз говорил, — сказала она с раздражением.

— И мы друг друга очень недолюбливаем.

— Ты чему больше завидуешь, Барни, — его таланту или его внешности?

— О, это ты меня здорово поддела. Но тут надо подумать. А скажи-ка ты мне — вот ты, умница каких мало, pure laine лягушатница, ведущая родословную, не ровен час, от les filles du roi[203], — как ты собираешься проголосовать на референдуме?

— Я всерьез подумываю сказать на сей раз «да». Среди квебекских патриотов и впрямь полно расистов, и мне это отвратительно, но уже больше ста лет эта страна выбивается из сил, а ее взнуздали и держат, все время пытаясь заткнуть квадратной пробкой круглую дыру. Конечно, риск есть и всем нам будет нелегко, но почему нам нельзя иметь свою страну?

— Потому что это разрушит мою. Твои предки сделали глупость. Надо было продать Квебек и оставить себе Луизиану.

— Барни, ты что — совсем уже? Нельзя так пить в твоем возрасте. И самого себя уговаривать, будто Мириам вернется.

— А сама-то хороша! Столько лет прошло, а до сих пор не выкинула одежду Роже. Это уже смахивает на извращение.

— Шанталь говорит, что в офисе твое поведение стало еще более предосудительным, чем когда-либо. Люди страшатся дней, когда ты появляешься. Потом, Барни, — тут она дотронулась до моей сморщенной, как у ящерицы, лапы, — ты вступаешь в тот период жизни, когда жить одному становится просто опасно.

— Что ты все намеками какими-то, Соланж? Говори прямо!

— Шанталь сказала, что в прошлый четверг ты диктовал ей письмо «Троим амигос», а когда пришел в понедельник, снова продиктовал то же самое письмо.

— Значит, опять напала забывчивость. Должно быть, с похмелья.

— В который раз уже.