В преддверии гражданской войны разгромить оппозиционную прессу, конечно же, было необходимо, и Моисей Соломонович записал поручения — добыть доказательства контрреволюционности этих газет, но еще более важно было другое…

Перед гражданской войной, в крови которой должна была потонуть сама память о первой мировой войне, необходимо было каким-то образом сделать так, чтобы евреи, принадлежавшие зачастую к враждебным друг к другу партиям, в этой гигантской, запускаемой большевиками мясорубке не пострадали. А для этого — вспомните циркулярное письмо Всемирного Израильского Союза — прежде всего нужно было сохранить единство российского еврейства.

Особо тут не мудрствовали. Для укрепления единства евреев в грозный час истории существовал испытанный рецепт — страх перед погромами.

Надо сказать, что Моисей Маркович Гольдштейн уже развернул на страницах своей «Красной газеты» эту кампанию.

Еще 9 мая здесь была опубликована программная статейка «Провокаторы работают»:

«За последнее время они вылезли наружу. Они всегда были, но теперь чего-то ожили… за последнее время они занялись евреями. Говорят, врут небылицы и, уличенные в одном, перескакивают на другое… Товарищи, вылавливайте подобных предателей! Для них не должно быть пощады».

На следующий день «Красная газета» напечатала Постановление Петросовета «О продовольственном кризисе и погромной агитации»: «Совет предостерегает рабочих от тех господ, которые, пользуясь продовольственными затруднениями, призывают к погромам и эксцессам, натравливая голодное население на неповинную еврейскую бедноту»[92].

А 12 мая со статьей «Погромщики» выступил и сам Моисей Маркович Гольдштейн (В. Володарский)…

«Я бросаю всем меньшевикам и с-рам обвинение:

Вы, господа, погромщики!

И обвиняю я вас на основании следующего факта:

На собрании Путиловского завода 8 мая выступавший от вашего имени Измайлов, занимающий у вас видное место, предлагавший резолюцию об Учредительном собрании и тому подобных хороших вещах, заявил во всеуслышание:

— Этих жидов (членов правительства и продовольственной управы) надо бросить в Неву, выбрать стачечный комитет и немедленно объявить забастовку.

Это слышали многие рабочие. Назову в качестве свидетелей четырех: Тахтаева, Альберга, Гутермана и Богданова…

Я три дня ждал, что вы выкинете этого погромщика из ваших рядов. Вместо этого он продолжает свою погромную агитацию».

В этом же номере, на первой полосе, крупно: «ЧЕРНОСОТЕНЦЫ, ПОДНЯВШИЕ ГОЛОВЫ… ПЫТАЮТСЯ ВЫЗВАТЬ ГОЛОДНЫЕ БУНТЫ…»

Несведущему читателю может показаться странным пафос обличений Моисея Марковича. Возмущение воровством и бездарностью чиновников из Правительства Северной Коммуны и Продовольственной управы Володарский приравнивает к «натравливанию населения на еврейскую бедноту». Однако, если вспомнить, что и в Правительстве Северной Коммуны, и в Продовольственной управе основные должности занимали представители этой самой местечковой бедноты, тревога Моисея Марковича выглядит вполне обоснованной. Любые сомнения в компетентности властей он совершенно справедливо — с его точки зрения! — приравнивал к проявлениям махрового антисемитизма.

Разумеется, кампания, развернутая «Красной газетой», осуществлялась с ведома Григория Евсеевича Зиновьева, который тоже придавал большое значение борьбе с различного рода погромщиками. Выступая на митинге, он сказал, что «черносотенные банды, потерявшие надежду сломить Советскую власть в открытом бою, принялись за свой излюбленный конек…» Правда, тогда, в апреле, Григорий Евсеевич еще не терял надежду, что все можно уладить миром, и «наш товарищ Троцкий будет гораздо ближе русскому рабочему, чем русские — Корнилов и Романов»… Теперь и миролюбивому Григорию Евсеевичу стало совершенно ясно, что эти глупые русские отнюдь не собираются восторгаться новой властью только потому, что она составлена из евреев. И уж совсем ужасно было, что и некоторые евреи тоже начинали роптать на новую власть. Только скорый открытый процесс над погромщиками и мог исправить положение, снова сплотить евреев.

Когда, поправляя спадающее с носа пенсне, Моисей Соломонович Урицкий рассказал своему тезке о задумке с «Каморрой народной расправы», Моисей Маркович сразу оценил его «шутку».

Уже на следующий день после совещания в Смольном в «Красной газете» появилась такая статья:

«Нами получен любопытный документ оголтелой кучки черносотенцев…» И далее полностью приводился текст уже известного нам «Предписания»…

7

Вернувшись с совещания в Смольном, Моисей Соломонович Урицкий в три часа дня выдал Иосифу Наумовичу Шейкману (Стодолину) ордер на обыск в письменном столе статистика Казанской продовольственной управы Леонида Николаевича Боброва. Одновременно Шейкман должен был и арестовать самого Боброва.

Боброва на работе не оказалось, и обыск сделали без него. Точной описи изъятого Шейкман не составлял. Среди бумаг, найденных у Боброва, — письма, программа «Беспартийного Союза спасения Родины», стихи…

«Я кончил!» — «Правильно! Согласны». —

«Позвольте, все ль единогласно?» —

«Все! Все!» — «Тогда вопрос второй…

Где находиться епутатам?

И надоть ли ходить им в строй?

В окопы то ись? Или жить по хатам?

Прошу по очереди врать». —

«Позвольте мне тогда сказать…

Ребята! Что нам делать в ротах?

Аль там без нас народу нет?

Совсем не в наших то расчетах,

Довольно мы терпели бед!

Коль ты не выбран, ну и пухни

В окопах с вшами и цингой.

А мы туда уж не ногой,

Ведь наше жительство — при кухне!» —

«Ура! Качай его, ребята,

Сыцывал иста-епутата!»

Моисей Соломонович Урицкий по-доброму щурился, перечитывая эти стихи, — он не ошибся в выборе организатора погромщиков. Передав бумаги Леонида Николаевича следователю Владиславу Александровичу Байковскому — двадцатитрехлетнему поляку, накануне, 20 мая, принятому на работу в Петроградскую ЧК, Моисей Соломонович с легким сердцем и «добрыми глазами» подписал ордер на арест «всех мужчин» в квартире Солодова и в конторе по продаже недвижимостей, где также работал Бобров. На Николаевскую улицу — в квартиру Солодова — поехал товарищ Юргенсон, а на Невский — товарищ Апанасевич. Было это в семь часов вечера…

Как мы уже говорили, сотрудник ЧК, загадочный Г. И. Снежков-Якубинский, который выдавал себя то за члена Совета рабочих и солдатских депутатов, то за директора фабрики, то за владельца шоколадной, выполняя поручение Моисея Соломоновича Урицкого, добросовестно пас Л. Т. Злотникова перед арестом. Он отобрал у Злотникова на четыреста рублей картин, но главного поручения — подложить печать «Каморры народной расправы» — выполнить не сумел. То ли замешкался, рассматривая картины, то ли Злотников что-то почувствовал и уже не отходил от «директора двух фабрик и шоколадной», но товарищ Юргенсон, производивший обыск в комнате Злотникова, так ничего и не обнаружил.

Забрав всю переписку Злотникова, он начал оформлять «арест всех мужчин». И вот тут-то и начались совсем уж чудные происшествия, никак не вмещающиеся в реалистическое повествование.

Как явствует из протокола обыска, «на основании ордера № 96 от 21 мая задержаны граждане: Злотников, Гроссман, Раковский, Рабинов…»[93] Однако из показаний