– Так как можно любить человека, которого боишься?! Бил тебя?!

– Нет…

– Насиловал?

Сложный вопрос, но снова:

– Нет.

– Хоть так. Мать. Иди чаю ей налей, а я…

– Папа, не надо к нему ходить. На него же охота идет. Там опасно!

Только почему мне кажется, что опаснее него нет?

– И он собирается свадьбу играть!? Совсем тронулся?! Никто меня не тронет. Если тронут, весь завод знать будет. Даже Распутин не пойдет на такое. Бунт ему не нужен, – твердо говорит так, уверенно. Но меня трясет.

– Мать, где зеленка на квартиру.

Мама поджимает губы, но идет к шкафу с документами. Достает папку, где все бумаги на квартиру. Но отдает не сразу.

– Давай сюда. Откупимся от гада и все нормально будет.

– Но как же вы без квартиры? – тяжело поднимаюсь… Смотрю на папку с Микки Маусом сквозь слезы. Куда уходит детство? В пасть к акуле?

– Переживем.

– Давай… – что же делать? – Давай я просто откажусь от свадьбы. Скажу, что передумала…

– А потом он зальет тебе сладкого дерьма в уши, и ты поверишь во все, что он скажет. Чего я вас, баб, не знаю что ли? Лучше я без квартиры останусь, чем без дочери.

Вздрагиваю, когда дверь хлопается. И меня снова на рыдание прошибает.

А-а…. Дочери. Как же про Улю сказать? Где она? Вернется ли?

И почему, черт возьми, папа сказал «единственная»?

– Мама, – иду за ней на кухню, пошатываясь, и смотрю, как она дрожащей рукой наливает в чайник кипяток. – Почему…

– Этот рисунок ты нарисовала в шесть лет, – прикасается она к слонику на обоях возле окна. На них цветы, и он как будто их ест. – Столько раз хотела заменить обои, но не смогла решиться.

Она упирается руками в столешницу и шмыгает носом.

– Нинуль… Ну почему ты не сказала. За деньги переживала? Дурочка. И мы дебилы. Отложили же их. Квартиру тебе купить хотели.

Мама… Из груди как будто сердце с мясом рвут. Подрываюсь и со спины обнимаю. Мама… Мама… Прости. Дура. Просто ревнивая дура.

– Я думала вам все равно, – сипло ей в спину. – Вы столько про Улю говорили после ее отъезда. Я…

– Уля…

– Мама, почему папа сказал, что я единственная?

Она судорожно вздыхает, поворачивается и меня к себе притягивает.

– Потому что это правда.

– Но Уля…

– Дочь моей сестры-наркоманки. Она не наш ребенок.

За некоторое время до событий настоящего времени.

****

Борис Распутин не терпел, когда что-то шло не по плану. Это заставляло в какой-то момент теряться и искать быстрый выход из ситуации. Часто неверный.

Вот и сегодня.

Борису нужно было присутствовать на весеннем празднике города. Все должны думать, что он испытывает эмоции, но не поддается им. Что смерть жены никак не повлияла на его внешнее состояние. Значит комбинат, да и весь город в целом будет функционировать хорошо.

Он и хотел здесь побывать, пообщаться с работниками завода, их детьми, чтобы все думали, что он нормальный, адекватный. Как все. Чтобы все думали, что он переживает. Жалеет о своем поступке.

Только вот, единственное, о чем он жалел, что не придушил тварь своими руками.

Что смалохольничал и отпустил суку, что опозорила на весь город. А то, что без возможности жить… Так она же клещ и должна уметь приспосабливаться. Всегда такой была. Еще в девятнадцать, вцепилась, убедив, что ждет ребенка.

Тяжело вздохнув, Борис глянул на небо, серое, как и его глаза.

– Есть шанс у главы области получить в этом месяце свои деньги? – спросил Иван.

Он только появился на службе Бориса, но уже успел спасти ему жизнь. Зарекомендовать себя, но при этом не приближаться.

– Пусть проблему с железной дорогой решит, – ответил Борис. Состав с оборудованием для комбината встрял из-за разборок железной дороги и хапуг в областной думе. Борис не лез туда. Пока что.

– Если оборудование не придет через неделю, и мне самому придется решать этот вопрос, область не увидит денег еще полгода.

– Она у нас и так небогатая.

– Главное, что наш славный Виктор Георгиевич разъезжает в новом Лексусе, а его шлюха на порше.

– То есть, – Иван записывает в блокнот. – Слать на хуй....

– «Хуй» пиши большими буквами, чтобы он понял.

Иван усмехается и решается на вопрос, который они с шефом недавно обговаривали.

– Борис Александрович…

– В Москву к осени. Пока ты мне нужен здесь.

Иван кивнул. На большее он и не надеялся. Теперь он тоже задрал голову и услышал:

– Дождь вроде не обещали.

– Нет, босс… Взорвем Гидрометцентр? – сказал он теперь громче. И все, кто стояли рядом, прыснули в кулаки. Они давно прислушивались к разговору. Но Борис все говорил ровно то, что другие должны были услышать. Он не произнес, что в проблеме железных дорог имеет свой интерес. Например, акции в железных дорогах, которые ему упорно не хотят продавать.

– Взрываем, – повторил Иван.

– Если это поможет разогнать тучи, – Борис не любил шутить. Хотя другим казалось иначе.

Вот и сейчас кружок людей смеется, передавая друг другу шутку. Знали бы они…

Дождь начал накрапывать, и все распустили зонты или надели дождевики. Не потому что знали, а потому что привыкли к непредсказуемости Сибирской погоды.

Борис быстро глянул в сторону, ощутив жжение на щеке. Сердито сжал челюсть.

Старшая дочь Лени Пермякова, лучшего сталелитейщика, опять пялилась и призывно облизывала губы.

Копия бывшей. Красивая дрянь, прекрасно знающая, как пиздой себе отвоевать место под солнцем.

– Нинка опять у меня схлопочет, – слышит он голос Лени Пермякова. Мужик ему нравится, прямолинейный. Никогда не врет. Что делает его очень опасным. Убить нельзя, так как он на заводе уже лет двадцать и его знает каждая собака в этом городе. Прогнуть тоже не выйдет. Именно поэтому Борис общается с ним довольно нейтрально, но держит рядом.

Границы знают оба.

– Ты поорешь и все простишь, – высказывает его супруга.

Борис скользнул взглядом по ней: темной копне волос, густым темным бровям. На Пермякова, с примерно такими же данными и нашел их старшую дочь.

Как же ее… Ульяна.

Судя по внешним данным, родства прямого там нет. Зато с девчушкой, скачущей под дождем, полно.