система не далека так от китайской, от системы Дао, как немецкий идеализм… Никому не был он столь чужд, никто не был в столь меньшей степени «идеалистом», чем Рильке, никому не стала столь быстро и столь легко ясна вся фальшь этого идеализма. <…> Он не ощущал и не понимал Европу, Европу старых монархий, а Европа среди многого прочего означает разрыв между видимостью и сущностью… Рильке не принимал разрыва между сущностью и видимостью, между Я и не-Я даже уже из одного своего эротизма, в котором было нечто от вечного отрока, не принимал также из того, что у него, как он выражался, было чувство и вместе с ним задача каким-то образом еще раз “совершить” детство (потерянное, испорченное, вечное, вечно испорченное)…»

Бенн и Брехт против Рильке

Мужчины, конечно, чувствовали эту «враждебность» Рильке и реагировали зачастую раздраженно, сами не вполне понимая характера и подлинной причины этой раздраженности. Карл Краус, несомненно, ревновал Рильке к своей подруге Сидони Надерни фон Бо-рутин, однако скрывал это под демонстративной иронией, называя Рильке «просто Марией», а его отношение к женщинам «женственно-эстетским». Комплексы Крауса легко почувствовать по строкам его письма к Сиди (март 1916), когда Рильке претерпевал военную службу: «Что касается Марии, то я узнал сегодня, что в доме, где она вначале оказалась <то есть в казарме>, с нею обошлись весьма дурно. Но к сожалению, дальше произошло второе, внушающее нам еще большие опасения происшествие: поношение на службе, мстящее ее телесному благополучию духовным и моральным унижением…» Иные (как Франц Блай) называли Рильке «поэтом для женщин», хотя и признавали, что поэтом для феминисток он уж никак не мог быть. Ярко амбивалентным было отношение к Мюзотскому отшельнику у Готфрида Бенна, младшего Рильке на одиннадцать лет и словно бы ревновавшего Рильке к его славе. В письме к Фёльтце (от 3 мая 1944 года) Бенн писал: «Мое чувство по отношению к нему всегда двойственно, я всегда вижу его не иначе как ползущего, как какого-то червяка, который может своеобразно членить себя даже без обрыва-разрыва, вижу существом, к породе которых вполне приличные твари не имеют отношения. Это чувство у меня первично.[95] <…> Несмотря на это, как сказано, Рильке принадлежит мое восхищение, и менее всего в двадцатом столетии я хотел бы лишиться такого лирика, как он». И действительно спустя пять лет Бенн написал в одном из эссе: «Этот хрупкого сложения человек, источник великой лирики, умерший от белокровия, зарытый в землю меж бронзовых холмов Роны, над которой парит французская речь, написал стих, который мое поколение никогда не забудет: “Не до побед здесь. Выстоять – победа!”»

Тем не менее еще спустя пять лет в ответ на упреки некой Астрид Клэ в том, что он оставляет без ответа ее письменные объяснения в любви: «…Вероятно, с двадцати или с тридцати лет я не написал женщине ни одного письма, где был бы след нежности, симпатии, увлеченности. От меня не останется ни единого письма à la Рильке. Примите, пожалуйста, это к сведению…» А в дневнике: «Любовь – это элизиум непродуктивных, тех, кто не в состоянии мыслить и творить словесную экспрессию. Экстремальный человек в своем финальном положении не отдает своей любви, он сохраняет ее для самого себя». Что ж, именно так в мире сугубо мужском.

В своей книге Лу Андреас-Саломе пишет: «Когда, например, бывший с ним в приятельских отношениях Эрнст фон Вольцоген в одном из писем в шутку обратился к нему «пречистый Райнер, непорочная Мария», то это вовсе не означало, что душевному строю Райне-ра были присущи женственно-инфантильные черты, напротив – он отличался своеобразной мужественностью и какой-то несокрушимо нежной властностью». Вот именно: иной род и вид силы.

Случались и более сложные обертона. Касснер рассказывал, что Гофмансталь, известный вполне дружескими отношениями с «насельником» Дуинского замка, колебался в оценках. Как-то он сказал, что Рильке больше его, хотя и вышел из него, Гофмансталя. Позднее выразился в том смысле, что в Рильке несомненно присутствен поэтический материал, поэтическое вещество, но чего-то последнего, окончательного в нем нет и потому он не поэт. Касснер так прокомментировал это суждение: «Это в высший степени удивляющий приговор для столь умной, универсально– и высококомпетентной головы. Рильке, должно быть, что-то прослышав об этих шатаниях Гофмансталя или почувствовав их, однажды, оппонируя мне, назвал его фальшивым, каким тот ни в коем случае не был. Ибо колебательность Гофмансталя в его оценках шла из его чрезвычайной чувствительности <…> к воле другого… А Рудольф Борхарт, у которого место природно-стихийного начала занимала воля, а место милосердия – красноречие, память и рассудок, вообще исключил Рильке из числа поэтов, не включив в свою антологию немецких поэтов ни единого его стихотворения…» Впрочем, позднее Гофмансталь еще раз изменил свое мнение, возвратившись к раннеблагосклонному.

Мужской писательский мир крайне неровно реагировал и реагирует на Рильке. Широко известны слова Томаса Манна (на «Будденброков» которого молодой Рильке написал едва ли не лучшую из всех рецензию) о «снобизме и претенциозности Рильке, которые не могут не претить». Альфред Дёблин сообщает о жестких дебатах, которые велись (сразу после смерти поэта) по поводу того, устраивать или нет траурное литературное собрание. «Лишь немногие были за, остальные были категорически против, особенно Брехт». Но и спустя пятьдесят лет поэт Гельмут Хайсенбюттель писал:

Брехт против Рильке когда они как-то были с нами

в готовности полной

на заднице нас они видели и на коленях

и вот это всё историей стало Брехт

против Рильке

Бенн против Рильке Паунд против Рильке Гертруда Стайн

против Рильке…

Вослед за мистагогом Шулером к Орфею

Мировоззрение Рильке было глубоко несовременным, архаическим, не случайно его так увлекали любые сведения об эпохах, когда любовь к матушке земле была доминантна. Здесь, кстати, тянется ниточка к пониманию природы подлинного аристократизма, который сегодня уничтожен именно вследствие колоссального отторжения от хтонической энергетики, от той «сыновней» почтительности, которая и есть основание аристократического сознания. Сознание это было равно свойственно и князю, и крестьянину, ибо в основе культуры не только возделывание земли, но и ее культ, выражающийся в частности в культе мертвых и в культе предков.

Внутренняя связь и сродство с германским «мистагогом» Альфредом Шулером, буквально боготворившим землю, бросают неожиданные отсветы как раз на понимание истоков глубинной женственности в пристрастиях и вкусах Рильке. Речь может идти об инстинктивном предпочтении поэтом энергий и пульсаций инь перед энергиями ян, ставшими в двадцатом веке угрожающе доминантными