Я взглянул на сцену. Молодой человек, по всей вероятности производивший своим ором наибольший шум и одновременно выделывавший телом движения, имитирующие совокупление, вдруг принялся сотрясаться, как видно от страданий под воздействием яда, возможно впрыснутого ему с помощью паяльной лампы; зрелище по-своему было впечатляющее.

– Ну, вот и все, – сказал Болсовер.

Он оказался прав. Но то, как выступление было встречено, слегка меня изумило: я не услышал ни единого вопля, ни единого посвиста – ничего, кроме некоторой доли привычных завываний, никакого грохота, то и дело взрывавшегося в ушах, просто относительно умеренный гвалт, не более чем на званом коктейле, когда пьют по второму заходу, вполне естественный здесь и во время гудежа, доносившегося со сцены. Я рассудил, что незачем приходить в особый восторг, если просто слышишь привычное уху: стоит ли буйно радоваться капанью воды из подтекающего крана или устраивать стоячую овацию гремящему бидонами молочнику! Рискнув, я обнаружил, что можно разговаривать с Болсовером почти не напрягаясь – словно в купе скоростного поезда:

– А много еще номеров перед Роем?

– Номеров? А, понял… Нет, эта группа еще одну композицию отыграет, и пойдут «Свиньи на улице» со своей… ну, этой их, Дуг, той что заняла последнее место в хит-параде! После ваш приятель исполнит вместе с ними свое произведение. Но все-таки будете вы писать про это в газету?

– Гарольд хочет, чтоб я написал. Говорит, читателям, должно быть, любопытно познакомиться с двумя различными мнениями об одном и том же выступлении. Но мне что-то это не улыбается.

– Во всей Англии не найдется и десятка читателей, которые читают, что пишете вы или что пишу я.

– Боюсь, вы приуменьшаете. Хотя нечто подобное и я ему сказал, но он ответил, что все ерунда: читателям это по-прежнему интересно.

– Кажется, до меня дошло. Можно мне потом позаимствовать ваши познания в классике? Не хочу вдаваться в подробности, не мой жанр, просто чтоб не брякнуть pizzicato, если речь идет о семи четвертях. Аналогично могу предложить вам помощь в своей области.

– Благодарю!

– Когда брал у него интервью, старина Рой показался мне славным малым. Дает понять, что ты просто блеск, верно? Какой вопрос ни задай, умеет повернуть так, будто я знаю раз в десять больше него.

– И даже в музыке?

– Вы про классику? В чем-то да. Типа того, что он знает-то больше, но разве, черт побери, такой звезде, как я, это интересно? Подтекст: я – что-то вроде знахаря, а вы – крупнейший американский ученый со всякими там компьютерами. Он что, всегда так себя ведет?

– Нет, только временами.

– Когда я ходил в молодежный клуб, был там у нас один священник… Ну вот, снова завели! По правде говоря, дерьмо редкое! Для меня никакого интереса, а уж для вас…

Следующий отрезок времени вызвал в памяти ночь, когда я довольно тяжело заболел ангиной. В бреду мне являлись один за другим четкие, зримые видения, каждое из которых – отражение событий минувшего часа, нескольких часов, всего дня, я то и дело просыпался в холодном поту, в ужасе или в смятении, но неизменно с мыслью, что долгожданное утро все ближе и ближе, хотя с момента последнего пробуждения проходило всего минуты две. И здесь, в этом огромном и грязном трамвайном депо, казалось, мысли мои ныряли и неслись, нанизывая все, что мне виделось или вспоминалось соразмерно любым временным протяжениям, но только не застывшим стрелкам моих часов. Стоило зажать пальцами уши, становилось еще невыносимей. И я вздохнул с облегчением, едва откуда-то возникло чувство, что я уже однажды пережил подобное, хотя и не так остро, еще в том самом «Блиндаже», в начале вечера оказания услуги. И именно появление Пенни вывело меня из подобного состояния.

Едва я стал мысленно сосредоточиваться на ней, как те, кто был на сцене, прекратили свои занятия и начали расходиться. Гвалт возобновился, уже сделавшись несколько громче. Сидевший рядом со мной Болсовер с озабоченным видом пару раз занес что-то в свой не вяжущийся с обстановкой изящный блокнотик. Один за другим на сцену стали выходить, вероятно, те, что именовались «Свиньи на улице». Их вид мгновенно вызвал у меня острое ощущение: если бы мне пришлось выбирать, уж я бы в качестве судей для себя скорее предпочел объединенный нацистско-советский трибунал, чем эту банду; после чего они уже перестали меня особо интересовать. Человек в возрасте между двадцатью и шестьюдесятью, в парике с волосами по самые плечи, изготовленном, похоже, хотя и необязательно, из тонкой серебряной проволоки, и в сплошь переливающихся одеждах проскрежетал во всех динамиках каким-то вкрадчивым лязганьем. И снова грянуло со всех сторон.

Пенни. Когда я в ряду всех этих событий принялся думать о ней, то обнаружил, что мой ум переключился с высшей на самую медленную скорость. Я даже с трудом вспоминал, как Пенни выглядит. Я напрягал память, но едва передо мной начинал вырисовываться и четко устанавливаться ее образ, как тотчас окружавшая действительность выбивала его из фокуса. В конце концов я уцепился просто за мысль о Пенни и не ослаблял свою хватку: непременно ей позвоню и попытаюсь пригласить к себе, пока Гилберт предпринимает очередную прогулку на лоно природы. Попутно всплыла другая мысль, имевшая отношение к тому, что недавно произошло или было мне сказано и что вызвало к жизни первую мысль, но соло ударных начисто все разметало.

После нескольких ложных обрывов грохот наконец стих. Человек в серебряном парике вышел вперед и произнес нечто несуразное и (на мой взгляд) до огорчения несообразное с Роем, который в этот момент вышел на сцену со скрипичным футляром. Окружавший нас гул усилился, приобретая кое-какие черты восторженного приема, но, по-моему, в восторге присутствовал элемент иронии. Кажется, то же показалось и Болсоверу.

– Публика какая-то непонятная собралась, – заметил он. – В той группе, которая выступала первой, двое гитаристов гомики, это всем известно. Те, кто впереди, все время орали им что есть силы. Не понимаю, чего они поднавалили.

– Рой не гомик.

– Ясное дело!

– Тогда чем он их привлек? Возрастом?

– Угу! – кивнул Болсовер, как бы говоря этим междометием, что это всего лишь доля истины, а о другой он предпочитает умолчать.

– Ах так!

В это время с веселой ухмылкой, которую больно было видеть, Рой вынул из футляра скрипку и смычок, отложил в сторону футляр и с ходу приготовился играть. Я не помню, чтоб он хоть раз выступал без обязательного, пусть несколько поспешного, подстраивания инструмента. Внутри у меня оборвалось. Ему все безразлично. Или же, возможно, – слегка подкорректировал я, – Рой рассудил, что, кроме него, меня и еще, возможно, пары присутствующих критиков-профессионалов, никто из публики даже не заметит, если где-то прозвучит на каких-нибудь полтона ниже или выше. Гул утих до уровня, характерного для стадиона в момент ожидания выхода футбольной команды, – по здешним стандартам наступила относительная тишина.

«Свиньи на улице», подравняв ряды, в несколько заходов выдали на фоне рокота и боя барабанчиков-бонго то, что, по-видимому, считалось у них аккордами. Рой вскинул смычок – обозрев его, как мне показалось, удивленным взглядом, – и, едва угомонились «Свиньи на улице», провел им по струнам. Смычок скользнул, издав вместо привычного звука только скрипучий писк, подобный писку амбарной крысы. Что вызвало общее недоумение на сцене; вокруг – нарастание гула.