открываю глаза. Охренеть… Это что такое за чудовище надо мною склонилось?

Бонни М какой-то… Только…

Только не негр, а… Вадим.

Твою же маму… Богу в душу…

— Вадик! Что у тебя на голове?

— А ты сама попробуй, догадайся с трёх раз? Опять как всегда будешь говорить: Я больше не буду! Я больше не буду…

— Не… Так я больше не буду. Кажется, что я слегка перестаралась…

— Ни хрена себе слегка?… Перестаралась она… Ага. Уже с полчаса в отключке валяешься. Слава богу, Натан догадался и меня разбудил. Я уже и нашатыря тебе давал нюхать, и водой поливал…

— Я чуть не захлебнулась… Вон вся мокрая лежу, как в детстве…

— Ну а теперь смотри, полюбуйся, что ты со мной наделала! Куда мне теперь с такой шевелюрой идти?

— В парикмахерскую, конечно… И Натана с собой прихвати. А то мне с вами скоро стыдно будет на улицу выходить. Заросшие оба, как папуасы. Особенно ты, Вадик. Та-акой смешной…

— Ты ещё и издеваешься, мелочь пузатая?

— Ну во-первых… Не такая уж и мелочь… А во-вторых… Не такая уж и пузатая… Сам дурак! Связался с ведьмой, теперь не жалуйся, что рожки на лбу выросли…

— Где? — Вадим стал судорожно ощупывать свой лоб, а Натан даже упал на диван и бился от смеха, держась за живот.

— Несносный ребёнок! — возмущённо проговорил ветеринар.

— Не благодари! — отмахнулся я.

Вадим потрогал рукой свою вновь обретённую шевелюру и проникновенно сказал:

— Спасибо тебе, девочка! Я до конца не верил в то, что так всё будет. Думал, что ты…

— Не стоит… Вадик, понимаешь, я сама не верила, что у меня всё получится. Поэтому, наверное, и переусердствовала так. Но теперь тебе надо срочно постричься. С таким афро на голове…

— С чем?

— Такой кудрявый шарик на голове называется афро. Так негры в Америке носят. Скоро такая причёска очень модной станет. Очереди будут стоять в парикмахерскую, чтобы сделать такую химическую завивку. Но, чуть попозже… Вот, когда в конце этого года арестуют Анжелу Дэвис в Америке, и весь мир увидит эту причёску. Вот тут все как с ума сойдут оптом и в розницу. Не поверишь, весь Советский союз в едином порыве будет скандировать: «Свободу Анжеле Дэвис!», а пионеры будут писать ей письма в тюрьму.

— Серьёзно что ли?

— Серьёзней некуда. Сам потом увидишь. А нам надо теперь серьёзно подумать, в чём завтра идти в «Берёзку»? Одеты мы должны быть так, как будто периодически посещаем этот магазин. А пока что мы все трое выглядим, как голимые нищеброды…

— Нет такого слова в русском языке. Что это вообще за слово такое? Нищеброды…

— Скоро будет и такое слово, и много других разных. Не о том думаешь, доктор. Давай сейчас ты подберёшь себе одежду поприличнее… Что-нибудь импортное найдётся?

— Поищем.

— А мы с Натаном поедем к нему на квартиру, и там переоденемся. Завтра за тобой заезжаем с утра, и сразу в парикмахерскую. Хотя, нет… Давай сделаем так… Ты, Вадим сам с утра сходишь, где-нибудь здесь поблизости от дома. А мы там, возле дома Натана. А то будет как-то слишком приметно, когда одна девочка приведёт стричься двух дяденек…

На этом и разбежались в этот день. Мы к себе поехали, а Вадика оставили дома, собираться…

* * *

Вернувшись, я перерыл все женские вещи в доме у Натана. Видел, конечно, что у хозяина квартиры всё это вызывает горечь и грусть… Он сидел на стуле и делал вид, что смотрит телевизор, но это его мало отвлекало. Боковым зрением, а может даже нейронами спинного мозга он следил за моими примерками. И извлечение мною какой-либо очередной вещицы, снова кидало его в пучину воспоминаний. Но что мне делать? Я подошёл к Натану со спины и положил ему руки на плечи.

— Прости меня, пожалуйста! Но мне сейчас нужны их вещи. Завтра я куплю себе что-то новое, и ты не будешь больше так переживать…

— Это ты меня прости, девочка! Я просто каждый раз вспоминаю…

— Я тебя понимаю. Очень понимаю… Но и ты меня пойми. Жизнь — такая штука… Она состоит не только из одних потерь. Ты ведь уже сделал всё, что мог, чтобы наказать обидчиков. А теперь надо всего лишь просто жить. Жить на зависть всем вокруг. И чтобы твоим девочкам было хорошо, ты должен продолжать жить и радоваться жизни.

— Но они… Они как будто всегда рядом со мной…

— Ты их помнишь, ты их любишь, и они это ценят. Если же ты не хочешь жить, то вот, возьми наган, пойди на кладбище и застрелись на их могиле! Кому-то легче от этого станет? Тебе станет легче? А им? А мне?

— Я этого никогда не сделаю.

— Ну, тогда и не страдай так напоказ. Я знаю про твоё горе. Вадим знает про твоё горе. Но горевать вечно — это же не выход из положения. Ты загонишь себя в самый тайный уголок своей души, как загонял до встречи со мной. Укроешься там в плащи своей печали, и зачахнешь от горя и тоски. Умрёшь от неизвестной болезни в расцвете лет. Тебе этого хочется?

— Нет.

— Ну тогда и хватит об этом. Мне очень жаль… Но тебе придётся немного потерпеть. Ты будешь видеть как я одеваюсь в одежду твоей дочери. Тебе придётся называть меня Машей и относиться ко мне как к своей дочери. Ведь если мы сейчас поедем куда-то вместе, то я могу быть только твоей дочерью. По крайней мере, на время нашей поездки. Ты сможешь потерпеть какое-то время?

— Смогу! Хотя мне это будет больно. Но я смогу…

— Натан! Ты слишком эгоистичен в своём горе. У меня ведь тоже есть о чём горевать, но я ведь держусь. Я не знаю, что будет завтра… Я не знаю, что будет дальше, но я держусь. И держаться буду до конца.

* * *

Наконец-то я подобрал себе вполне приличный гардеробчик для похода по валютным магазинам. Сложнее всего было с обувью. Машины туфли мне были немного малы, а обувь Миры немного великовата. Хорошо ещё, что нашлись капроновые подследники для туфель. Дефицит, однако. Кое-как поколдовав над взрослыми туфлями, я всё же смог, подложив в носок каждой туфли по носовому платку, надеть так, чтобы они мне были как раз в пору. Хватит дойти от машины до магазина. А там, я надёюсь, смогу купить себе обувь по размеру. Хотя эти красные туфли мне очень понравились.

Кофту я себе выбрал импортную, белую…