Летом 62 года до Р.Х., всего за несколько месяцев до возвращения Помпея в Италию, доморощенная армия Катилины была загнана в угол и уничтожена. Покорившийся «дипломатической болезни» Гибрида провел всю баталию в своем шатре, а затем поспешно удрал в Македонию — выжимать свои кровные денежки, но сидеть при этом тихо-тихо. Тактическое отступление из Рима предпринял не только он. Разбегались и более смирные участники заговора. Среди них был и Целий. Он отправился в Африку, где у отца его имелись обширные владения и готовые выступить на защиту подчиненные. Однако Целий вовсе не намеревался оставлять политическую карьеру. Год он провел в Африке в качестве адъютанта только что назначенного в провинцию проконсула, и преуспел на этом посту. Какую бы роль на самом деле ни сыграл Целий в заговоре, перспектива для него оставалась открытой. Он успел ознакомиться с политической жизнью в достаточной мере, чтобы не ожидать от нее постоянства. Союзы заключались, слабели и распадались. Герой года мог в следующем году превратиться в злодея года. Политический ландшафт мог полностью преобразиться буквально в мгновение ока.

Как вскоре и оказалось.

В начале каждого декабря женщины благороднейших семейств Республики собирались, чтобы совершить таинственные обряды в честь Благой Богини. Доступ мужчин на этот праздник был категорически запрещен. По этому случаю даже занавешивали мужские изваяния. Подобная секретность жарким пламенем раздувала пылкие мужские фантазии. Каждый из граждан твердо знал, что женщины низменны и развратны по своей природе. Так неужели праздник, на который запрещен доступ мужчинам, не является местом сладострастного забвения? Однако проверить подозрение столь пикантного характера не брался ни один из мужчин. Таков уж был этот аспект римской религии, что даже те, кто посмеивались исподтишка, не могли относиться к нему без священного трепета. Мужчины почитали Благую Богиню в не меньшей степени, чем женщины. Она считалась принадлежащей к числу божественных покровителей Рима, и, безусловно, профанация ее обрядов могла поставить под угрозу безопасность всего города.

Зимой 62 года до Р.Х. у матрон имелась особая причина молить Благую Богиню о милости. Хотя Катилины уже не было в живых, страхи и слухи еще проносились по Форуму. После неторопливой «туристической поездки» по Греции Помпеи наконец вышел на Адриатическое побережье. Поговаривали, что он переправится в Италию еще до конца месяца. И каково покажется остальным честолюбивым согражданам жить ничтожествами в тени Помпея Великого? Особенно существенным этот вопрос был для двух женщин, председательствовавших на обрядах, посвященных Благой Богине: Аврелии, матери Цезаря, и Помпеи, его жены. Сам великий понтифик, предоставивший для оказии свой особняк, естественно, отсутствовал. Как и всякий другой мужчина из его челяди — свободный или раб, — Цезарь оставил свой дом на всю ночь.

Дом понемногу наполнялся благовониями, музыкой и знатными дамами. На короткое время, всего на несколько часов, безопасность Рима перешла в руки его женщин. Им не было более нужды прятаться в тени, опасаясь чужих глаз. Тем не менее одна из служанок Аврелии, разыскивая музыкантш, наткнулась на флейтистку, старавшуюся оказаться по возможности незаметной. Она подошла к девушке — та попыталась отойти. Служанка спросила у флейтистки, кто она, та замотала головой, а потом пробормотала имя Помпеи. Служанка завизжала. Одетая в женскую столу девица, несомненно, говорила мужским голосом. Поднялся шум. Аврелия торопливо прикрыла священные изваяния богини и приостановила совершение обрядов. Женщины отправились на поиски нечестивца. Его обнаружили укрывшимся в комнате одной из служанок Помпеи. Под вуалью псевдо-флейтистки обнаружили… Клодия!

Вот такая история стремительно пронеслась по Риму. Слухи сотрясали город. Друзья и враги Клодия собирались вместе, чтобы обменяться непристойными подробностями. Если даже ношение козлиной бородки или прикосновение к голове одним пальцем могло рассматриваться как признак женственности, то, одевшись женщиной и помешав совершению священного обряда, Клодий явным образом совершил преступление уже другого порядка. За одну ночь он сделался кумиром всякого фривольно подпоясанного «денди» и объектом презрения и негодования каждого консерватора. В самый центр скандала попал глубоко смущенный им Цезарь. Вполне понятно, что он был разъярен. Клодий не только вторгся в дом понтифика, поговаривали, что он собирался изнасиловать Помпею. Обычно обманутые римские мужья напускали на нарушителей брачного ложа своих рабов, которые били их, насиловали, даже кастрировали; Цезарь по меньшей мере имел право отволочь Клодия в суд. Однако перед понтификом стояла проблема имиджа: несмотря на высокий сан, он сам по-прежнему оставался предметом лихорадочных сплетен — повесой, которого именовали «мужчиной для каждой женщины, и женщиной для каждого мужчины».[161]Поэтому, принимая тон поборников морали, а, значит, большинства, Цезарь мог подвергнуться еще большему осмеянию, не говоря уже о том, что в таком случае он делал своим врагом Клодия и светскую партию, своих потенциальных союзников. В конце концов в течение ближайшей пары лет он намеревался баллотироваться в консулы. Капризный Клодий обладал слишком весомыми связями, чтобы можно было рисковать обидеть его. В итоге Цезарь разрешил ситуацию разводом с Помпеей, произведенным без объяснения причин. «Жена Цезаря должна быть вне подозрений»[162]— таков был его единственный, дельфийский комментарий. После этого, прежде чем кто-либо успел надавить на него, Цезарь ускользнул в Испанию, где должен был служить в качестве губернатора. О мере его спешки оказаться подальше от Рима можно судить уже по тому, что он прибыл в провинцию еще до того, как Сенат получил возможность утвердить назначение.

Отбытие Цезаря ничуть не притушило скандал. Массовая истерия, окружавшая поступок Клодия, затмила даже возвращение Помпея. Вопреки всем тревогам оно произошло без особого шума. Отказавшись от марша на Рим, возвратившийся проконсул распустил свое войско и направился к столице «без оружия и свиты, кроме нескольких ближайших друзей, словно бы возвращаясь после отдыха за границей».[163]Помпеи умел блеснуть простотой. Толпы, собиравшиеся на его пути, успели доприветствоваться до хрипоты. Труднее было произвести впечатление на соперников в Риме. Теперь, когда у них уже не было причин опасаться Помпея, они могли сконцентрировать все свое внимание на более приятном деле и попытаться подогнать полководца под общий размер. На радость врагам первое публичное выступление его окончилось провалом. Произнесенная Помпеем речь, соединявшая в себе помпезность с ложной скромностью, явилась для его врагов прекрасной мишенью. Пока полководец любезно хвалил Сенат за разоблачение заговора Катилины, Красе немедленно вскочил с места и принялся до небес превозносить Цицерона в нелепо преувеличенных тонах; он говорил, что не может посмотреть на собственную жену или дом, чтобы не поблагодарить Цицерона за их существование. В восторге был сам Цицерон, сумевший не заметить иронии. Помпеи всегда являлся его кумиром, и слышать подобные хвалы себе в присутствии великого человека было подобно райскому наслаждению. Тем не менее даже он сумел заметить, что его герой выслушивал речь Красса с легким «раздражением».[164]