Отец Евмений внимательно слушал говорившего ему что-то вполголоса Дубровина и время от времени, качая головой, покряхтывал. Отечная старуха заглянула в приоткрытую дверь и позвала Надежду Петровну к лежачему больному.

«Я люблю вас. Не пейте много», – прочла Катя в последней эсэмэске. Она посмотрела на Турчина из-под челки, улыбнулась одними уголками губ и достала сигарету, которую долго не могла прикурить плясавшей в руке зажигалкой. «Дурачок какой, – подумала Катя. – Милый дурачок. У него мужественный торс. Настоящий Аполлон, но ребенок».

Вчера вечером Катя вдруг затосковала, припадок черноты свалился на нее, и, потеряв покой, она рванулась к Калинину. Там с ним вместе распробовала новую партию зелья. Таможеннику поставки шли от знакомых, заведовавших конфискатом, всегда очень чистые: он не был настоящим дилером, просто любил красиво откинуться, а заодно и удружить приятелям. После вмазки они поехали в Высокое, где угощались с хозяином и его женой. Вернулась под утро. Соломин не спал. Он ни о чем ее не спросил, а когда проснулась, накормил завтраком и позвал с собой в больницу. И вот она здесь, уже пьяна. Вчерашнее веселье еще не освободило ее тело. Легкость и возбуждение от обилия красивых, шикарных вещей, мебели и богатого общества, в котором ее принимали по-свойски, еще наполняли ее грудь. Жена Шиленского увела ее примерять платья, блузки, юбки, драгоценности… Они обе скакали полуголые перед зеркалом, и Катя радовалась сначала с грустью, потом со злостью, вдруг поняв, что вот эта козочка – ее ровесница, жена миллионера – полна будущего, выстроенного ее могущественным мужем, в то время как Катя ощущает себя старухой, брошенной в вонючую пропасть, полную разложившихся трупов и отбросов. Сейчас она смотрела на Соломина, и беспощадное чувство поднималось у нее в груди. Она вспоминала, как Калинин с Шиленским, играя в шашки, раскурили в кальяне терьяк, пустили по кругу и как после этого ей стало отчаянно хорошо; что-что, а она давно умела ценить каждую минуту беззаботной легкости. Раньше она колебалась, и порой ей казалось, что Соломин прав: ее порочность греховна; но теперь знала: пусть лучше она сгорит в огне порока, но не даст тьме поглотить себя.

Она снова посмотрела на Соломина и мысленно попросила у него прощения. И вдруг вспомнила, как учительница говорила о пещере, где можно исцелиться от чего угодно. Может, попробовать? Она хотела позвать учительницу, сказать, что готова, и поскорей, прямо сейчас, пока не стемнело, пока не передумала… Но Ирина Владимировна о чем-то говорила со старшей медсестрой, и Катя стала смотреть на улицу. У перекрестка остановилась машина, она узнала джип Калинина. Вспомнила вчерашние развлечения и послала ему эсэмэску: «Сегодня дома?» Ответ пришел тут же: «Завтра. После семи. Высокое». Она прочитала, припомнила, что Шиленский просил Калинина привезти партию особенно чистого марафета, и сейчас, наверное, Калинин отправился за товаром. «Скорей бы уж дожить до завтра, – подумала Катя, – подохнуть проще…». Она посмотрела на Соломина и снова подумала о пещере, но желание поскорей найти ее затмилось острым желанием завтра развлечься в Высоком…

Пришла еще эсэмэска. «Когда я увижу вас?» – Это от Турчина. Он держал мобильный под столом и тщательно избегал смотреть на нее. «Очень надо?» – «Да. Завтра в шесть у пристани». – «Ваша взяла», – ответила Катя.

Турчин наклонился к запьяневшему Дубровину и тихо спросил:

– Прости, Владимир Семеныч, добыл ты Соломину денег?

– Куда там! Шиленский даже слушать не стал. А Наталья Андреевна пришла в неистовство. Такое кричала… стыдно повторять. Обвиняет во всем Катерину, желает ей смерти. Брата своего единокровного не любит. Как люди живут? Ведь вместе росли! Одна семья! Хотя бы в память о родителях смилостивилась. Эх!..

– Каин Авеля тоже не жаловал.

– А?.. Каин, ты сказал? Не жаловал? Не то слово, – закивал Дубровин и обратился к отцу Евмению: – А скажите, батюшка, что же это мы живем не по-братски? И существуем-то мы вяло, скупо, мельтешим и мельчим, нет душевной широты в нас… Единственное, на что сил хватает, – на ненависть… Я человек далекий от мистики, вы меня знаете, но с возрастом все чаще задумываюсь о роке. Проклятие царит над нашей страной, будто ангел-хранитель ее оставил и обратно своим присутствием освятить не желает. У нас теперь совсем людей нет кругом. Вокруг Сибирь одна. Люди в нехватке. И Бога нету. А каково детям без отца-то? Наедине с климатом, непригодным для жизни?

Отец Евмений повесил голову и задумался, краснея, будто это он лично виноват был в том, о чем говорил Дубровин.

Соломин смотрел на Катю, с ногами забравшуюся на подоконник и что-то набиравшую на мобильном телефоне, а перед глазами его стояло свекольное лицо того молодого бича с обрезом. Его добродушно-глуповатое выражение вызывало доверие и жалость. Заплывшие веки, почти совсем без ресниц, часто-часто моргали и жмурились.

«Завтра в 18:00 у пристани. Есть разговор. О Германии», – Турчин проверил, не опечатался ли где, и нажал «отправить».

Катя ответила на эсэмэску жены Шиленского, которая написала, что муж ей утром подарил английского гнедого скакуна и седло дорогой кожи, украшенное стразами: «Стразы?! Завидую! Дашь прокатиться?» После этого пришла эсэмэска от Турчина, и она вспомнила, что Соломин что-то говорил ей о Германии, будто они вместе поедут туда зачем-то… Катя поморщилась и нажала delete.

Соломин достал мобильный и набрал: «Пойдем домой»; Катя прочитала, посмотрела на его злое лицо и снова уставилась в окно.

Соломину вдруг самому пришла эсэмэска: «Веселей, художник! Где же ваши кисти?» Петр Андреевич посмотрел на Турчина, и его замутило, кровь прилила к лицу, и захотелось обрушить на молодого доктора рукомойник – оторвать сейчас от стены и расколоть глыбу фаянса о голову этого надменного наглеца. «Издевайся, издевайся…» – подумал Соломин, сжимая кулаки.

Турчин вышел в коридор, и Соломину пришла еще эсэмэска: «Даже для бегства нужно мужество. What power art thou, who from below».

Соломин вскочил, чтобы выбежать к нему, но дверь распахнулась и в столовую ввалился Капелкин. Всклокоченный, взволнованный, с перемазанным грязью лицом, он оглядел сидящих за столом и выдохнул:

– Допрыгался… Воды…

Турчин встал в дверях, Ирина Владимировна схватила бутылку минералки и опрокинула ее в бокал с остатками вина. Капелкин выпил и шумно задышал.

– Беда. Я виноват. Если кто спросит – я виноват, и всё тут. Христом Богом заклинаю… Так и скажите: Капелкина под нож правосудия.

– Иван Ильич, – взял его за плечи пьяненький Дубровин, – прошу тебя, скажи, что случилось?

– Семеныч, трезвей давай, собирайся, – сипел Капелкин. – Ты, Борисыч, давай, дуй в милицию, пусть в МЧС звонят, в Калугу, куда хочешь, скажи, водолазов надо и страховку высотную…

– Иван! – крикнула Ирина Владимировна. – Что случилось-то?!

– Королев, Коваленко, Евсюхин записались у меня по грибы за Яворово. Все им дал: карту, компас, проверил спички, сапоги, как азимут выставлять, инструкция у меня специальная есть перед дальним выходом… все как всегда… Отпустил. Прибегает в обед Коваленко, орет благим матом: «Миха с Петюней нашли над Оленушкой дыру, полезли и провалились». А что оказалось? Нашли пещеру. Нащепили лучин, и фонарик у них был. Разведать решили. Лезут. Скоро воду нашли, но не тут-то было. Наших разведчиков голыми руками не возьмешь. Разулись и портки закатали. Тут Коваленко струхнул и обратно вылез. Ждал их часа два, вернулся домой… Я к вам, упал вот… – Капелкин стал счищать с запястий грязь, Алевтина сунула ему салфетки.