на свет. Вот, — сказала она, подавая бумагу Этуаль, — посмотрите, какая порядочная у вас подруга, и прочтите в этом письме мой смертный приговор и позор моей дочери.

Каверн вновь расплакалась, а Этуаль, прочла то, что вы прочтете, если не поленитесь.

Вы не должны сомневаться во всем том, что я вам говорил о моем знатном происхождении и богатстве: ведь невероятно, чтобы я клеветнически обманул особу, уважения которой я могу добиться только искренностью. У вас, прекрасная Анжелика, я могу его заслужить, только будучи его достоин. Не откладывайте более и обещайте то, о чем я вас прошу — потому что вы должны мне будете это обещать, если не сможете уже сомневаться в том, кто я есть.

Только что она кончила читать это письмо, как Каверн спросила ее, знает ли она этот почерк.

— Как мой собственный, — сказала ей Этуаль: — это Леандра, слуги моего брата, который переписывает все наши роли.

— Этот-то злодей и заставляет меня умирать, — ответила ей бедная комедиантка. — Посмотрите, может ли быть что лучше, — прибавила она, подавая Этуаль другое письмо того же Леандра.

Вот оно слово в слово:

Только от вас зависит сделать меня счастливым, если вы еще держитесь решения, принятого два дня тому назад. Арендатор моего отца, который ссужает меня деньгами, прислал мне сто пистолей и двух хороших лошадей; этого довольно, чтобы нам доехать в Англию, — и я не ошибусь, что отец, любящий единственного сына более своей жизни, согласится на все, что тот захочет, только бы его скорее вернуть.

— Хорошо! Что же вы скажете о своей подруге и своем слуге, об этой девчонке, которую и так хорошо воспитала, и об этом мальчишке, умом и рассудительностью которого мы все восхищались? Что больше всего удивляет меня, так это то, что их никогда не видели вместе и что веселый нрав моей дочери не давал подозрений, что она может влюбиться; однако она влюбилась, дорогая Этуаль, и так безумно, что это скорее бешенство, чем любовь. Я недавно застала ее за письмом к Леандру, написанным в таких страстных выражениях, что я не поверила бы, если бы сама не видала. Вы никогда не слыхали, чтобы она говорила всерьез. О! она говорила совсем другим языком в этом письме, и если бы я не разорвала его, вы бы признали, что в шестнадцать лет она столь искусна в любовных делах, как будто бы в них состарилась. Я ее повела в ту небольшую рощу, откуда ее увезли, чтобы пожурить ее без свидетелей за то, что она плохо мне отплачивает за все беды, какие я претерпела из-за нее. Я вам расскажу о них, — прибавила она, — и вы увидите, что ни одна дочь не обязана так любить свою мать, как она.

Этуаль не знала, что ей ответить на эти справедливые жалобы, да, кроме того, надо было позволить излиться столь большому горю.

— Но, — продолжала Каверн, — если он так любит мою дочь, зачем он убивает ее мать? Потому что один из его сообщников, который схватил меня, жестоко бил меня, да еще долго и после того, как я уже более не сопротивлялась. И если этот злодей еще и столь богат, почему он увез мою дочь, как вор?

Каверн долго еще жаловалась, а Этуаль утешала ее как только могла. Хозяин дома пришел узнать, как она себя чувствует, и сказать ей, что карета готова, если она хочет вернуться в Манс. Каверн просила его позволить провести ночь в его доме, на что тот охотно согласился. Этуаль осталась, чтобы составить ей компанию, а какие-то дамы из Манса посадили в свою карету Инезилью, не хотевшую так долго оставаться без мужа. Рокебрюн из приличия не решался оставить комедианток и был этим очень раздосадован; однако в этом мире не все так бывает, как нам хочется.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГОСПОЖЕ СЮРИНТЕНДАНТШЕ[227]

Сударыня, если у вас такой же характер, Как и у господина сюринтенданта, который не находит удовольствия, когда его хвалят, я попаду у вас в немилость, посвятив вам эту книгу. Нельзя посвящать без того, чтобы не восхвалять,[228] и даже не посвящая вам книги, нельзя говорить о вас, не восхваляя вас. Особы, которые, как вы, служат примером всем, должны терпеть похвалы всех, ибо они их заслуживают. Им даже позволительно хвалить самих себя, потому что они всегда поступают похвально, потому что они должны быть справедливы к самим себе, как к другим, и потому что им простят скорее нескромность, чем уклонение от истины. По своей природе, не рассуждая хорошо о том, компетентный ли я судья хорошей или плохой репутации других, я всегда строго сужу обо всем том, что достойно уважения или порицания. Я наказываю глупость, когда она доказана, то есть жестоким образом разбиваю ее наголову; но я также великолепно воздаю достойному, когда я его встречаю; я не позволяю себе говорить об этом с большим жаром и считаю себя поэтому его столь же хорошим другом, хоть и бесполезным, сколь большим недругом, хоть и не очень опасным. Все, что вы можете сделать при вашей власти надо мной, — это помешать мне воздать вам такие похвалы, какие я могу, а не такие, каких вы достойны. Вы прекрасны, но не кокетливы, вы молоды, но не неблагоразумны, и вы необычайно умны, но не на показ. Вы добродетельны без суровости, набожны без ханжества, богаты без надменности и хорошего роду без дурной славы. Ваш муж — один из самых замечательных людей века, и почести и должности не вознаграждают достаточно его добредетелей; его уважают все и никто не ненавидит, и он всегда настолько великодушен, что не пользуется своим имуществом без того, чтобы не подавать надежды. Наконец, Сударыня, вы совершенно счастливы, а это не меньшая из всех похвал, каких вы заслуживаете, потому что счастье — такое благо, которого небо не дает всегда тем, кому, как вам, оно уже дало другие блага. Сказав вам о вас все, что говорит о вас свет, должно мне отплатить вам за все, чем я вам необычайно обязан, и благодарить вас за ту честь, которую вы мне сделали, навестив меня. Уверяю вас, Сударыня, что я никогда этого не забуду, и хоть