столько для того, чтобы посмотреть, как догорала охапка хворосту, сколько для того, чтобы удовлетворить благородное честолюбие иметь пару новых сапог с убытком для другого. Когда он решил, что человек, которого он хотел изрядно обокрасть, заснул как надо, он взял его сапоги, стоявшие у ножек кровати, надел их на босу ногу, не забыв прицепить шпоры, и лег, обутый и в шпорах, рядом с Оливом. Надо думать, что он лег на край кровати, из боязни своими вооруженными сапогами дотронуться до голых ног своего товарища, который не стал бы молчать о столь новой моде спать и таким образом помешал бы его предприятию.

Остаток ночи прошел довольно спокойно. Ранкюн спал или казался спящим. Пропели петухи; стало светать, и человек, который спал в комнате с нашими комедиантами, зажег огонь и начал одеваться. Пришла очередь обуваться; служанка подала ему старые сапоги Ранкюна, которые он резко отшвырнул; его уверяли, что это его сапоги; он пришел в бешенство и поднял дьявольский шум. Хозяин поднялся в комнату и клялся словом кабатчика, что других сапог, кроме его, нет не только ни у кого в доме, но даже во всей деревне, — сам кюре никогда не ездит верхом.[234] После этого он хотел рассказать ему о добрых качествах их кюре, о том, как он стал их кюре и когда им его поставили. Болтовня хозяина вывела того из терпения. Ранкюн и Олив, разбуженные шумом, спросили, в чем дело, и Ранкюн, преувеличивая чрезмерно, сказал хозяину, что это весьма скверно.

— Меня беспокоит пара новых сапог не более, чем стоптанные башмаки, — сказал бедный бессапожник Ранкюну; — но у Меня дело большой важности к одному знатному человеку, которого я, как родного отца, не хочу оставить в беде, и если бы я нашел самые дрянные сапоги, чтобы купить, то дал бы за них более, чем с меня бы спросили.

Ранкюн, высунувшись из постели, пожимал время от времени плечами и, не отвечая, переводил глаза с хозяина на служанку, бесполезно искавших сапоги, а потом на несчастного, утратившего их, который, между тем, Проклинал свою жизнь и размышлял, быть может, о чем-нибудь гибельном, когда Ранкюн по беспримерному великодущию, неслыханному в нем, сказал ему громко, зарываюсь в свою постель, как человек, который смертельно хочет спать:

— Чорт возьми! Сударь, не шумите же так из-за ваших сапог, а возьмите мои, но с условием, что вы позволите мне спать, как вы хотели, чтобы я сделал вчера.

Несчастный, который уже не был более им потому, что нашел сапоги, с трудом поверил тому, что слышал; он затянул длиннейшую галиматью глупейших благодарностей и так горячо, что Ранкюн испугался, как бы тот не вздумал обнимать его в постели. Он сердито закричал и учено клялся:

— О, чорт возьми! Сударь, вы также несносны, и когда вы теряете сапоги и когда благодарите за те, какие вам дали! Ради бога, еще раз прощу: возьмите мои, и я ничего не требую от вас, лишь бы вы дали мне спать, а то я возьму назад мои сапоги, и тогда шумите, сколько хотите.

Тот открыл рот, чтобы отвечать, когда Ранкюн закричал:

— О, боже мой! или дайте мне спать или отдайте мои сапоги!

Хозяин дома, которому столь решительная манера разговаривать внушила большое уважение к Ранкюну, вытолкнул из комнаты проезжего, но тот и так бы там не остался: так был благодарен за пару сапог, столь великодушно ему подаренных. Он должен был выйти из комнаты и обуваться на кухне, а Ранкюн заснул теперь спокойнее, чем ночью: его желание спать уже не боролось с желанием украсть сапоги и со страхом быть пойманным. Что касается Олива, который лучше употребил ночь, — он встал рано утром и забавлялся, потягивая вино, так как не имел чем лучше заняться.

Ранкюн спал до одиннадцати часов. Когда он одевался, вошел в комнату Раготен; он утром посетил комедиантов, и мадемуазель Этуаль упрекала его и говорила, что не считает его за своего друга, потому что он не последовал за всеми; он ей обещал не возвращаться в Манс, не узнав новостей; но не могши найти лошадь ни за плату, ни заимообразно, он бы не мог сдержать своего обещания, если бы его мельник не дал ему своего лошака, на которого он сел без сапог и приехал, как я вам уже сказал, в местечко, где ночевало двое комедиантов. У Ранкюна был весьма сообразительный ум: он только что увидел Раготена в башмаках, как сразу подумал, что случай посылает ему хороший способ утаить покражу, не мало его беспокоившую. Он тотчас же сказал ему, что просит одолжить ему башмаки и взять его сапоги, потому что они новые и натерли ему ногу. Раготен принял предложение с большой радостью, так как, едучи верхом на своем лошаке, шпиньком ременной пряжки продырявил чулок и жалел, что он не в сапогах.

Пришло время обедать. Раготен заплатил за комедиантов и за лошака. Со времени своего падения, когда его карабин выстрелил у него между ног, он дал клятву не садиться на животных, на которых можно ездить верхом, не приняв всех предосторожностей. Он искал поэтому возвышения, чтобы сесть на свою скотину, но, несмотря на все предосторожности, лишь с большим трудом сел на лошака. Его живой характер не позволял ему быть рассудительным, и он опрометчиво натянул сапоги Ранкюна, которые ему доходили до пояса и мешали сгибать маленькие колени, и без того не самые сильные в провинции. Но наконец Раготен на лошаке, а комедианты пешком отправились по первой попавшейся дороге, и по пути Раготен открыл комедиантам свое намерение вступить в их труппу и заявил, что он уверен, что скоро будет лучшим комедиантом во Франции, и что не думает извлекать какие-либо выгоды из своего ремесла, а хочет это сделать только из любопытства и чтобы показать, что он способен на все, что ни предпримет. Ранкюн и Олив укрепляли его в благородном желании и, страшно хваля и ободряя, привели его в такое состояние, что он начал на своем лошаке читать стихи из «Пирама и Физбы» поэта Теофиля. Несколько крестьян, ехавших на сильно нагруженной телеге той же дорогой, увидя его декламирующего, как неистовый, подумали, что он читает из священного писания. И пока он читал, они оставались с непокрытыми головами, благоговейно слушая его, будто бродячего проповедника.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

История госпожи Каверн

Две комедиантки, которых мы оставили