После оливье она ела мидии, все это мы обильно запивали красным вином.

Мне удалось несколько раз ее рассмешить, смеялась она с удовольствием, только чуть громче, чем надо, и как-то даже не над тем, что я говорю, а над тем, как я говорю, и какие странные обороты употребляю в речи.

— Ты так много разговариваешь, — посмеивалась она. — И все такую ерунду. Как не мужик совсем, а вроде пацана.

И мы снова смеялись. Смех словно перехлестывал через край — настолько было хорошо.

Несколько раз она, когда смеялась, употребляла нецензурные слова — но звучало это примерно так, как если несешь на вилке соленую мидию ко рту и вдруг она падает в полный бокал со сладким вином.

В какой-то момент мне расхотелось сидеть в кафе: буквально в одну секунду.

Я тут же, посреди своей же фразы, предложил:

— Может, на воздух, к фонарям?

Она долго думала — и явно по поводу фонарей, почему-то никак не умея определиться с этим словом: зачем оно вообще прозвучало?

— А тут петь никто не будет? — посомневалась она.

На улице я ее поцеловал, на этот раз посреди ее речи — и она отозвалась. Сначала губами, потом языком. Обняла разве что не за шею, как тогда, а за спину и отчего-то одной рукой… но так тоже было интересно.

Мы раз сорок целовались, пока бежали, она все спрашивала куда да куда, я отвечал, что не знаю.

А сам знал.

«Я и по сей день не придумал большего счастья, чем целоваться посреди вечернего двора… — думал я лихорадочно — и рот, рот, рот — хорошо, когда умеешь целоваться, и в руках сила и нежность. Ты скользишь пальцами по ее позвонкам, ищешь ладонями ее лопатки — вот их нет совсем… их все еще нет… и все это время рот, рот, рот. Как же мы дышим, если так много и подолгу целуемся?»

— Чего, здесь, что ли? — спросила она, оглядывая подъезд, куда мы забежали.

Я тоже осмотрелся.

— Нет, не здесь. Это второй этаж. А на третьем гораздо чище.

— Ты что, всерьез? — спросила она.

Я размашисто, как пьяный, кивнул головой.

Она повернулась, чтоб спускаться вниз, унося на лице даже не обиду, а ярость, но я подхватил ее и зашептал скороговоркой:

— На третьем этаже — маленькая печальная гостиница, я снял нам лучший в мире номер. Там можно согреться, там тепло от солнечных батарей. И еще там красное, белое, оранжевое и голубое вино. И цветы для тебя. Такие же разноцветные, как вино. Только зайди и посмотри. Только зайди. А потом делай, что хочешь.

Она остановилась. Я потянул ее за руку. Она поддалась. Прошли мимо рецепции — я уже обнимал ее за плечи. И сам шел так, чтоб ее не видела администратор. А та и не смотрела. Потому что наверху в коридоре стояла камера, а экран располагался перед администратором на столике — и она разглядывала, кто там появится у нее на экране. Вот мы появились, ну и что.

Распахнул двери в комнату — а там все оказалось в цветах. Я навалил их на подоконник, на стол, на пол. Далеко не все цветы были дорогие, зато их было много — я истратил едва ли не все, что занял два часа назад сразу у трех товарищей.

— Сними чулки.

— Я думала, тебе понравится.

— Не понравится. Сними.

Тут должны были оказаться джинсы, и больше ничего, а со всем этим я не знаю, что делать.

Тело у нее было совершенно нормальной температуры, а ноги почему-то горячие, хотя обычно бывает наоборот: ноги холоднее тела.

Спина у нее была круглая и чуть покатая, а лопатки будто бы заросли мягким жирком.

Вкус и запах такой, как будто где-то рядом лежат грибы, только не соленые и не свежие, а жареные.

Уши маленькие и с приросшими мочками.

Лоб чистый, без единой морщинки сомнения.

Еще подбородок ее вздрагивал зачем-то.

…то угадывал ее прежнюю, то терял. То терял опять. И снова терял. Но надежда еще оставалась, как лекарство на дне стакана.

Я все приближал ее лицо к себе, держа его в ладонях, как воду, и вглядываясь…

…а потом перестал.

За дверью все время ходили то ли въезжающие, то ли выезжающие.

Я прислушивался к их разговорам.

Она иногда и в не очень объяснимых случаях вскрикивала или начинала с равномерным хрипом дышать, словно включили трансформатор. Тогда разговоры было слышно хуже, и я прислушивался внимательней.

Мы перебрались по цветам в ванную, в ванной тоже оказались цветы, и она с громким хохотом выбрасывала их на кафель.

Вернулись оттуда сырые, распаренные, бесстыдные. Выпили из горла вина, всю бутылку разом, у нее текло по лицу. Упали на кровать, влезли под одеяло, спрятались, стихли.

Очень скоро я заснул, но как-то так улегся, что услышал стук своего сердца. Оно стучало, будто в тихой, вечерней розовой деревне белая девушка за столом или скорей даже баба с большим и задумчивым лицом ест квашеную капусту — хруст, хруст. Хруст. Хруст.

Я открыл глаза.

Она не спала.

Лежала у меня на плече.

— Почему ты меня выбрал? — спросил она, хотя я давно уже понял, что это все-таки не совсем она, — и вот даже затылок не ее и пахнет не ее волосами, а какой-то зайчатиной.

— Я тебя искал, — ответил, а точней уже будет сказать — почти что соврал я.

— Нашел?

— Кажется, да.

Она вроде бы о чем-то таком догадалась — и настолько удивилась своему женскому прозренью, что приподняла щеку с моей груди и спросила очень серьезно:

— Давно ты меня потерял?

Это был правильный вопрос, которого я уже не ждал.

Я принюхался к ее волосам и даже потрогал лопатку, потом бедро, потом ногу.

Волосы пахли сыростью, она же просто не успела их посушить.

Лопатка оказалась хоть и не острой, но вполне ощутимой.

Нога остыла настолько, что я набросил на нее одеяло: грейся, грейся, ты же когда-то просила тебя греть, вот я грею, грею, может быть, отогрею до полного узнавания.

— Давно, — ответил я очень серьезно.

— Куда я делась? — еще раз в точку спросила она.

— Не важно.

— Уехала?

— Наверное. Ушла. Потом уехала. Потом вообще улетела. Через реку на другой берег. Я летать не умел, поэтому — вплавь, вплавь, течение сносит, едва не утонул, дальше в тине какой-то вымазался, вылез — раки висят на мне, как ордена… Еле добрался, в общем. И вот ты.

Она внимательно слушала мой голос: словно пыталась привыкнуть к его звучанию надолго.

— Ладно, — согласилась она, помолчав. — Ты мне сразу понравился. Еще в автобусе. Только ты больше не сравнивай меня ни с кем, я этого не люблю.