Лекарь даже для наглядности рисовал все эти косточки, как они соединены, где раздроблены, как их надо разложить под ножом и вновь соединить, сшить пробитые сухожилия. Махно дивился на рисунок, на весь этот хитроумный механизм, который ни один инженер в мире не смог бы придумать, и размышлял:

– А может, и вправду, Бог?

В последнее время он стал все чаще думать о Боге: приказал не расстреливать попов, как раньше, и уж тем более не издеваться над ними. А когда-то, в восемнадцатом, они, помнится, одного батюшку головой в паровозную топку сунули: то-то трещал, волосатый… Батюшка, видишь, призывал примириться с офицерьем, не уничтожать пленных.

И это, выходит, у каждого из убитых им лично и всей его армией – не счесть их, и беляков, и красных, – у каждого были вот такие хитроумные стопы, Божье изобретение?

Махно страдал от боли. Размышляя, он хлебнул из стакана, чтобы заглушить приливы и отливы жара в измученной ноге. Операция не удалась, остались два свища, из которых вытекали гной, сукровица и выходили маленькие, как занозы, костные обломки. И батько скакал на одной ноге в хате, помогая себе палкой, либо Левка относил его в тачанку, на мягкое, крытое ковром сиденье.

Если бы прорыв во врангелевские тылы удался, он бы и с красными примирился – уже в который, правда, раз, ну а красные его в хороший бы госпиталь определили. Да, он готов был примириться. И штаб его, самые головастые хлопцы во главе с Белашом, были не против. Но «черная сотня», головорезы, командиры корпусов и бригад, те, с кем он начинал дела, были настроены зло и непримиримо. «Батько, они же нас режут под корень, без всяческого снисхождения, а мы что же? Они ж твоих братьев, батько, положили, а ты, как Иисус – прощать?..»

Вот и выбирай! Да какой у него выбор, у самого свободного атамана на свете? Вот лежит у него перед глазами сугубо секретное послание от авторитетного большевика по фамилии Сталин… Иосиф Виссарионович. Из грузин, видать. Заманчивое письмо. Хочется откликнуться, сказать: «Да!» Сталин предлагает ему, батьке Махно, идти на польский фронт в должности командующего армией. Троцкий – тот предлагал комдивом, а этот – командармом. Разница! И завоевать Галицию, где много обнищавших украинских братов не прочь скинуть с себя шляхетных господ.

Толковое письмо, написанное короткими, точными фразами, по-военному, так, что хочется верить. И хочется созвать хлопцев и сказать им: «Пошли, браты мои, вслед за призывом этого Сталина! Добудем победу – добудем почет, а добудем почет – добудем и мир и покой в селах!»

Но осторожен батько Махно. Его уже не однажды обманывали. Правда, и он обманывал, но и его часто обводили вокруг пальца, жестоко и несправедливо. И какие люди – не Сталину чета: Троцкий, Дыбенко, Ворошилов, Каменев, Бухарин.

А Ленин – не обманул ли? Когда встречались в Москве, обещал содействие вольным крестьянским Советам, свободу пахарям, право распоряжаться своим добром, а прежде всего – хлебом! Тогда Махно в знак благодарности пригнал в голодающую Москву два эшелона отборной пшеницы. И какие же в результате указания посылает вождь трудящихся? «Необходимо классово расслоить украинское крестьянство, как мы уже сделали в России, для чего выдавать нуждающимся, кто укажет укрывателей хлеба, десять процентов от найденного количества… Создать на селе комитеты бедняков – комбеды – и передать им реальную власть…» Это что же, вместо свободно избранных Советов?

Вот и приходят к Махно ходоки от середняков, от состоятельных крестьян – заможников:

– Батько, грабят! Советы поразогнали, а произвол творят свои же – соседи, кумовья!.. Кто в комбеды пошел.

Комбеды? На Украине большинство крестьян – заможные, не голытьба. Их обидишь – от себя село отворотишь!

Ой, великий голод на Украине будет! Великий голод! Сперва он, Махно, помещичьи поместья разорил, а теперь большевики состоятельных крестьян – заможников разоряют. Кто ж хлеб-то даст? Бедняк?

А все-таки хорошее письмо от Сталина. Жаль, что человек он малозаметный. Член Военсовета фронта, нарком Рабоче-Крестьянской инспекции. Это не должности. Рядом с Троцким или Дзержинским его не поставишь, нет. Не те у него силы. Хорошее письмо, да, видно, придется отказаться. Завязываться надо только с тем, кто уже на горе. Нет выбора пути у одинокого волка! Остается показать себя. Если удастся захватить Харьков, пусть лишь на несколько дней, то наверняка вслед за ним и Дон всколыхнется, и Тамбовщина, и Белгородчина, и Сумщина. А это уже сила, которая и красным голову сломает, и барона сомнет.

Ну а если все же всколыхнуть Россию не получится? Что ж, и тогда слава повсюду пойдет. Для дела это хорошо. А лично ему немного нужно, только бы успеть прооперироваться в харьковском госпитале!

Вот только жаль, много хлопцев могут полечь в этой баталии. Город – не поле, не степь, тачанки не развернешь, в балочке конницу не спрячешь, чтобы внезапно ударить в тыл. Город – это большая кровь на улицах. Да и не нужен, не нужен ему Харьков! Не нужны ему просторы Украины – ему бы маленькую епархию, пару-тройку уездов вокруг Гуляйполя. Для создания республики. Мирной, хлеборобской. Да они бы пол-России пшеницей и салом завалили… А еще лучше – Крым! Отдельное царство свободы!

Эх, если бы, как в восемнадцатом, встретиться с Лениным. Или хоть письмо передать. Из рук в руки, без чиновников. Объяснить: устал он, Махно, воевать. Все устали. Надо мириться. Ладно, давайте так: вам, большевикам, вся Россия, а нам, анархистам, клаптик свободной земли. Малюсенький. И тогда посмотрим, кто лучше своих людей накормит.

Да только как такое письмо передашь? Далеко до Ленина. Недоступен он. Знает ли, что творится на огромных пространствах России? Знает, конечно, что-то. То, что ему докладывают.

И тут Махно с горечью стукнул кулаком о стол. Эх, хвалят хлопцы батьку за умную голову, а она у него хуже старого казанка. Дзержинскому надо писать, он теперь на Украине первый человек. Вот он может, пожалуй, свести его с Лениным. Да, суровый человек Дзержинский, но высоко стоит и слово, похоже, умеет держать.

И как он, Махно, позволил повести на расстрел этого полномочного комиссара с орденом Красного Знамени? Уж кто-кто, а комиссар этот смог бы передать его письмо прямо в руки Дзержинскому. Сама судьба послала ему этого комиссара, а он, Махно, обошелся с ним как с обыкновенным чекистом. И Левка Задов, помощничек, друг ближайший, не мог ничего путного подсказать. Смелости, что ли, не хватило поперек батьки пойти? А ведь не раз спорил, не раз до того доходило, что колотил Махно своими острыми, болючими кулаками круглую Левкину физиономию.

Махно постучал палкой в стену, и тотчас в дверях выросли двое хлопцев:

– Чого, батько?

– Задова до мэнэ! И шоб в одну мыть!

Хлопцев как ветром сдуло, помчались к хате, где квартировала разведка. В сердцах Махно наступил на раненую ногу, болью пронизало все тело от пятки до макушки, застило глаза. Он ухватился за край стола, чтобы не упасть. Третья рана в его жизни, и вроде пустяковая – подумаешь, нога! – а боли приносит столько, что не только воевать, жить не хочется. Врачи пугают гангреной. Да и черт с ней, с жизнью, иной раз не прочь и умереть, лишь бы поскорее.