Нестеров в сопровождении охраны спустился по трапу. Маша отвернулась. Ей было больно и страшно смотреть на человека, который сделал несчастными стольких людей. Неожиданно он окликнул ее сам.

— Посмотри на меня, сестренка.

Она нехотя повернулась. Сгорбился, побледнел до синевы. Редкая светлая щетина намокла под дождем. На левой скуле вздулся фурункул. Одежда, в которую его переодели, сидела на нем мешком. А глаза смотрят все так же — надменно, зло, холодно.

Посиневшие от холода губы дрогнули.

— Мне жаль, — выдавил он.

— Не верю. — Она качнула головой.

— Мне очень жаль, — повторил он, и вдруг широкая улыбка растянула его губы: — Очень жаль, что тогда, много лет назад, я так поступил. Нужно было самому тебя убить еще тогда. Жаль, что не решился.

Охранник толкнул его в плечо, приказывая двигаться дальше.

Маша застыла. А потом вдруг громко крикнула ему в спину:

— Знаешь, что я сейчас чувствую, Лека?

То ли потому, что она назвала его так, как много лет назад, то ли из-за того, что ее голос дрогнул, он притормозил и обернулся.

— Что?

— Я чувствую абсолютное, безграничное счастье, потому что тебя уводят! Помни об этом всю оставшуюся жизнь, Лека!

Он помолчал, кусая губы, но прежде, чем нырнуть в дверь арестантской машины, успел ответить:

— Один-один. До скорой встречи, сестренка.