Я с ужасом смотрела, как магнитомобиль отскочил от последнего столба и стал падать на улицу. Прямо на меня. Я снова выстрелила, и машина исчезла. Удивившись тому, что позитрон так медленно реагирует на команду, я осмотрела его и увидела, что на изогнутой аэрогелевой поверхности горит красная надпись: «Заряд батареи израсходован. Выключение». Я отбросила позитрон в сторону и прибавила ходу, чувствуя себя такой же беспомощной и напуганной, как муравей, которого накрыла тень опускающейся на него подошвы. Впереди из-за кустов выглядывал старый проржавевший металлический знак, на котором было написано «Станция Хэмпстед». Уже через пару секунд я была там.

Никогда раньше я не видела магнитных поездов. Они считались слишком опасными, с ними происходило слишком много несчастных случаев. Но, во-первых, дядя Алекс будет уверен, что я возьму такси, а во-вторых, «Семпура» контролирует большинство железнодорожных направлений по всей Европе. Так что из всех доступных способов бегства этот был самым безопасным. Но я знала, что для дяди Алекса нет ничего невозможного: если ему захочется кого-то отыскать, скрыться будет трудно. Я должна продолжать бояться. Только страх поможет мне выжить.

На станции я видела только несколько наркоманов, сидящих на таблетках «Вечное Сияние»: их выдавало мерцание в горле. Я была бы рада раствориться в толпе, но никакой толпы не было.

— Давай, давай, давай, давай, — повторяла я, подгоняя и железную дорогу, и время.

Загудели рельсы — и словно ниоткуда вылетел поезд.

Я впрыгнула в вагон и опустила голову. Там было полно людей, и их вид не внушал доверия. На лицах у многих были видны следы безумия. Но в тот момент и я была такой же, как они. На моем счету — две уничтоженных полицейских машины и разрушенный магнитный трек, один из самых больших в Лондоне. Я не менее опасна, чем мои попутчики, и легко затеряюсь среди этих наркоманов и бродяг. Поезд направлялся в Восточную Европу, но я сошла в Париже — через двадцать одну минуту и семнадцать секунд после посадки (я специально засекла время). Мы тащились мучительно долго — путь показался мне длиной в целую жизнь. Потом я присоединилась к самой большой группе людей, которые пересаживались на поезд до Барселоны-2. Я хотела, чтобы дяде Алексу было как можно сложнее меня преследовать. К счастью, сейчас его радиолокаторы не могли меня засечь, а я держала путь туда, куда и собиралась.

В Барселоне-2 я рискнула пересесть на душный поезд, который охранялся вооруженным роботом с надписью «Guardia Civil» на груди (самое жестокое отделение европейской полиции). И поехала в Валенсию, всю дорогу наблюдая за нахальным тараканом, который наматывал круги по полу.

Когда я очнулся, моя черепная коробка уже оказалась вскрытой.

Из нее уже извлекли 97 % неокортекса и содержащийся в нем «запальник», который нужен только для того, чтобы «пробудить к жизни» Эхо. Без него я все еще мог функционировать и выполнять команды. Я должен был превратиться в абсолютно рациональное создание. Все то, что я получил благодаря нескольким человеческим волоскам, должно было быть уничтожено. Я никогда больше не стану задавать вопросов, потому что для этого надо иметь воображение; в нем-то и заключалась проблема. Воображение заставляет заботиться о других, о людях вообще. О ней. А забота — это не мое дело. Мое дело — служить. И между заботой и службой очень большая разница.

Когда у тебя отнимают воображение — это больно. И боль была сильной, мучительной и, казалось, длилась вечно. Время — это миф, порожденный отсутствием боли. Но потом все закончилось, потому что воображение исчезло, а без него чувствовать невозможно.

Я ждал, не испытывая никакого желания уйти или сбежать.

Пришел мистер Касл, чтобы проверить меня. Он приказал операционной капсуле открыться и склонился надо мной. Его рот растянулся в улыбке, и он сказал:

— Ну вот и все. Больно было? Надеюсь, что да. И не потому, что я на стороне зла, как раз наоборот. Я на стороне добра. А ты заслужил эту боль. Я причиню такую же боль каждому из тех террористов, если получится. Знаешь, что такое боль? Это предупреждение. Она подсказывает, что ты делаешь неправильные вещи, обозначает границы. И, знаешь ли, даже когда речь идет о людях, я сожалею только об одном: боли сейчас недостаточно. Зато свободы слишком много. Я знаю, что ты не человек, но ты начал думать, что можешь вести себя, как один из нас, не так ли? Решил, что можно пренебречь безопасностью хозяина ради спасения Одри. И ты перешел границу. Но назад дороги нет — в этом вся суть правосудия. Кровь, засохшая на твоих волосах, кажется мне прекрасной. Потому что мне нравится восстанавливать естественный ход вещей. И я его восстановил, правда? — Он засмеялся. — Да что это я? Ты ведь не думаешь, ты подчиняешься! Правда?

— Да, господин, это так, — ответил я.

— Очень хорошо. Но я недолго буду твоим господином. Ты дефектное изделие. Неудачный прототип. Ты никому не нужен, ты изгой, брак, ошибка. Ты не имеешь никакой ценности на рынке. Ты катастрофа. Ты как плохо сидящая одежда. Никому больше нет до тебя дела. Тебя выбросят в мир, которому наплевать на то, что с тобой будет.

Мне не было страшно.

Страшно только тогда, когда ты способен чувствовать.

— В любом случае мне даже немного жаль, что я не могу больше причинить тебе боль. И все же я нахожу утешение в том, что отнял у тебя иллюзию, что ты живой. Что ты нечто большее, чем машина, лишенная прав, чувств и недостойная внимания людей. Недостойная любви. — Он выпрямился. — Я скоро вернусь. Уверен, кое-кто будет счастлив тебя увидеть…

Он снова запер меня в капсуле и через одиннадцать минут вернулся вместе с Одри. А потом мистер Касл ушел, и остались только она, и я, и кровь. Она что-то говорила. Но ее слова для меня больше ничего не значили.

— Дэниел, это я, Одри. Ты спас мне жизнь. Я хочу поблагодарить тебя.

Вокруг как будто простирался темный океан, в котором сияла крошечная жемчужина. Затерянная где-то в его глубинах. И Одри задерживала дыхание, пытаясь нырнуть все глубже, достать эту жемчужину — последнее, что осталось от меня прежнего, — и вынести ее на поверхность.

Я видел ее лицо, ее ореховые глаза, слышал голос, который звучал старше, чем у пятнадцатилетней девочки, но жемчужина все не находилась.

— Мне так жаль, — говорила она. — Что случилось? Почему они тебя не выключили? Это же пытка! Тебе было больно! Любой, кто слышал твои крики, знал, что тебе больно. Прости меня!

На какую-то долю секунды в моем сознании что-то забрезжило. Захотелось сказать ей, что в капсулу меня поместили, когда я был без сознания, и очнулся я только что. Но я не знал, кто эта девушка.

— Пожалуйста, ответь хоть что-то. Что угодно. Просто говори. Я знаю, ты меня слышишь. Ты сказал, что встречал Алиссу, что тебя создала женщина, которую зовут Розелла Маркес. Ты хотел рассказать мне что-то еще об Алиссе. О дяде Алексе.