Вошел официант, толкая перед собой стеклянный столик на колесиках. На нем стояло серебряное ведерко со льдом, из которого торчало горлышко бутылки «Вдовы Клико». Склонность принцессы к шампанскому была известна всем.

Сама синьора Вентура, хозяйка салона, разлила вино по бокалам.

Отпив глоток, Мария-Жозе вновь обратилась к Аннализе:

– Я слыхала, что ваш муж в Калифорнии тоже производит превосходное вино, – сказала она, вызвав изумление у молодой женщины.

– Так говорят, – ответила Аннализа. – Я сама еще не была в Соединенных Штатах.

– Полагаю, вы очень скоро туда отправитесь, – тон ее голоса заставил графиню Виоланте проснуться, и она широко раскрыла свои жемчужно-серые глаза.

– Это вопрос нескольких недель, – подтвердила Аннализа, не выказывая особого энтузиазма по поводу предстоящего отъезда.

– В таком случае передайте от меня привет мистеру Филипу Джеймсу Брайану-старшему, – любезно произнесла принцесса. – Он настоящий авторитет в своем деле. Поблагодарите его за вино, которое он столь любезно мне присылал, – это была явно прощальная реплика.

Аннализа поднялась с легким поклоном, Клаудиа весьма неловко последовала ее примеру.

– Adi mes amies[50], – распрощалась принцесса и вновь повернулась к подиуму.

Удаляясь вместе с графиней Виоланте, Аннализа обернулась, чтобы взглянуть на нее в последний раз. Насыщенный красный цвет рубинов потускнел в голубоватом облаке сигаретного дыма. Принцесса была так бледна, так беззащитна, так печальна, так одинока, что у Аннализы защемило сердце от жалости к ней.

Приемник в машине закончил трансляцию музыки и после рекламной паузы голосом диктора принялся рассказывать о коммунистическом Китае.

– Тебе интересно? – спросил шофер, не отводя глаз от дороги.

– Ни капельки, – ответил Бруно. – Можешь выключить или найди другую программу.

Человек за рулем усмехнулся и заглушил радио, нажав кнопку. Он свернул с автострады на узкое шоссе, бегущее среди бесконечных виноградников.

– А кто победит в Корее? – спросил Бруно.

– Когда идет война, никто никогда не побеждает, – ответил шофер. Его звали Дон Тейлор, фамилия у него была американская, но лицо и имя чистокровного мексиканца.

– Но ведь наши сильнее, – сказал Бруно, ища поддержки. Ему было семь лет, он был любознательным мальчиком, его одолевало множество сомнений, но если он в чем-то и был уверен, так это в непобедимости Америки.

– Чтобы выиграть войну, одной силы мало, – возразил шофер.

Большой серебристо-голубой «Кадиллак» пересек шоссейную дорогу, разделявшую надвое бескрайний виноградник, и выехал на подъездную площадку. Дон Тейлор плавно повернул, и машина бесшумно остановилась сбоку от трехэтажной виллы в Нейпа-Вэлли, прямо возле въезда в гараж.

– Спасибо, Дон, – сказал Бруно, сидевший рядом с водителем.

– До завтра, – попрощался тот.

Пока мальчик бежал к центральному входу красивой, построенной в прошлом веке виллы, двери одного из боксов бесшумно открылись, приведенные в действие автоматическим устройством, что позволило Дону загнать машину внутрь. Шофер вышел из «Кадиллака», вынул из шкафчика красную губку и принялся прилежно очищать корпус от пыли. Он взглянул на часы: была половина восьмого вечера. Его жена Хуанита и дети, конечно, заждались его.

Он уже мысленно слышал ее ворчание: «Хоть в воскресенье эти cabrones[51]могли бы не задерживать тебя дольше положенного». Ей было около тридцати, и она была хороша броской, грубоватой красотой.

В глубине души разделяя суждения своей жены и не оправдывая «этих cabrones», Дон все же пытался быть справедливым. Нельзя было отрицать, что мистер Филип Брайан и его жена Аннализа были людьми весьма щедрыми.

Хуанита их терпеть не могла: ведь с тех самых пор, как Дон поступил к ним на службу, воскресные дни, проведенные ею с мужем, можно было пересчитать по пальцам одной руки. В отличие от нее, Дон не забывал и о положительных сторонах своей службы: высоком жалованье, чаевых и солидных подарках, не говоря уж о дружбе с маленьким Бруно, к которому мексиканец-шофер питал особую нежность.

– Бедный мальчик, – говорил он жене, – один бог знает, как он вырастет в этом сумасшедшем доме.

Хуанита немного смягчалась.

– Это верно, – говорила она, – el nio es muy bonito[52], но они… они настоящие cabrones.

В ее устах это было тягчайшим оскорблением.

Хотя Дон не смог провести это воскресенье с женой и детьми, он все же провел его не без приятности с сынишкой Брайанов, которого с гордостью считал почти частью своей собственной семьи.

Бруно обожал лошадей и в сезон скачек не пропускал ни одной. Последняя состоялась в Сан-Матео, неподалеку от Бэй-Медоуз, и мальчик поехал туда полюбоваться своими любимцами и посмотреть, как они побеждают.

– Я хочу стать жокеем, когда вырасту, – говорил он Дону. – Что скажешь?

– По-моему, отличная мысль, – соглашался Дон. – Лошади тебе нравятся. Только учти, чтобы стать жокеем, нужно быть тощим коротышкой. Тебе только-только исполнилось семь, а на вид уже не меньше девяти.

– Но я не толстый! И каждый день по часу стою с грузом на голове, чтобы не вырасти, – возражал мальчик.

– Такой смелый опыт может принести плоды, – усмехался Дон, чтобы его ублажить, зная, как мало счастливых минут выпадает на долю бедного мальчика.

Бруно приходилось соблюдать бесчисленное множество правил и запретов, на этом неумолимо настаивал мистер Брайан. Аннализа порой пыталась вступиться за сына.

– Бруно, – говорила она Филу, – еще совсем ребенок. Ты не должен быть так строг с ним.

– Он строптивый и твердолобый сицилиец, – отвечал отец. – Пусть научится понимать, что он американец. Он живет в Америке, здесь его будущее. Пусть прежде всего научится быть американцем.

Дон Тейлор был свидетелем досадных супружеских стычек, когда Брайаны вместе выезжали на приемы. Еще больше, чем жестокость хозяина, его поражала глубокая печаль хозяйки. Она с каждым днем казалась все более бледной и исхудавшей, в ее огромных глазах застыло одиночество.

«Не пойму я этих богачей, – говорил он себе. – Купаются в золоте и при этом ухитряются сделать несчастными и себя, и своих детей».

Тут он вспоминал о Хуаните, о счастливых минутах, проведенных вместе, о своих детях, обо всей семье, собиравшейся вместе за столом, и с гордостью ощущал, что этой радости никто у него не отнимет.